Дорожные работы - Кинг Стивен

— Ты продал дом, — заявила она.

— Да.

— Но еще не съехал.

— До субботы еще побуду здесь. Я снял здоровенный дом за городом. Скоро надеюсь устроиться на работу.

— О, Барт, как это замечательно! Я так рада! — И вдруг он понял, почему ему так легко говорить с ней. Мэри притворялась. Она вовсе не радовалась и не огорчалась. Ей стало безразлично — она сдалась. — Барт, насчет этой чековой книжки…

— Да.

— Ты ведь разделил вырученные деньги пополам, да?

— Да. Если хочешь проверить, перезвони мистеру Феннеру.

— Нет, дело вовсе не в этом. — Он словно воочию увидел, как она отмахнулась. — Я имела в виду… ты разделил их так… словом, значит ли это, что мы…

Она выжидательно приумолкла. Почти театрально. Даже мастерски.

Ах ты, сука! — подумал он. Приперла-таки меня к стенке.

— Да, наверное, — произнес он. — Мы разводимся.

— Ты это хорошо продумал? — спросила она с напускным волнением. — Ты и в самом деле хочешь…

— Да, я все продумал.

— Я тоже, — вздохнула Мэри. — Похоже, другого выхода у нас и правда нет. Но я на тебя зла не держу, Барт. Я хочу, чтобы ты это знал.

Господи, она начиталась этих дешевых романов, подумал он. Сейчас скажет еще, что собирается вернуться в школу. Он даже сам поразился, насколько это огорчило его. Он уже думал, что искоренил остатки сентиментальности.

— И чем ты собираешься заняться? — спросил он.

— Я возвращаюсь в школу, — ответила Мэри уже без притворства, голос ее зазвенел от искренней радости. — Раскопала у мамы в мансарде свои старые конспекты. Представляешь, мне нужно сдать всего двадцать четыре зачета, чтобы меня приняли. Это займет чуть больше года!

Он представил, как Мэри ползает по мансарде, и вспомнил, как еще недавно сам рылся на чердаке в вещах Чарли. Воспоминания были болезненные, и он отключил их.

— Барт? Ты меня слышишь?

— Да. Я очень рад, что ты не будешь скучать, оставшись в одиночестве.

— Барт, — укоризненно произнесла она.

Впрочем, ему незачем было поддразнивать ее, упрекать или портить ей настроение. Колеса уже завертелись. Собака мистера Пиацци, укусив однажды, почуяла вкус крови и теперь рвалась в бой. Мысль эта показалась ему настолько забавной, что он хихикнул.

— Барт, ты плачешь? — взволнованно спросила Мэри. Голос ее звучал участливо, почти с нежностью. Но вместе с тем — насквозь фальшиво.

— Нет, — сухо сказал он.

— Барт, я могу что-нибудь для тебя сделать? Если да, то скажи — я очень хочу тебе помочь.

— Нет. У меня все нормально. И я рад, что ты возвращаешься в школу. Послушай, а кому из нас подавать на развод? Тебе или мне?

— Наверное, лучше мне, — робко ответила она. — Так будет правильнее.

— Хорошо, — согласился он. — Пусть будет по-твоему.

Воцарилось молчание, которое нарушила Мэри, внезапно выпалив:

— Скажи, ты спал с кем-нибудь после моего ухода?

Он чуть призадумался, выбирая, как быть: сказать ли правду, соврать или ответить уклончиво, чтобы Мэри всю ночь ворочалась, мучаясь подозрениями.

— Нет, — ответил он наконец. А потом, чуть помолчав, спросил: — А ты?

— Нет, конечно! — выпалила она, уязвленно и обрадованно в одно и то же время. — Как ты мог такое подумать?

— Рано или поздно это все равно случится.

— Барт, давай не будем это обсуждать.

— Хорошо, — миролюбиво согласился он, хотя первой заговорила на эту тему Мэри. Он подбирал слова, пытаясь сказать ей что-нибудь хорошее, доброе, нечто такое, что запомнилось бы ей надолго. Но, как назло, в голову ничего не лезло, а в конце он уже и сам перестал понимать, почему хочет, чтобы она его вообще вспоминала. Конечно, у них было что вспомнить. Жили-то они хорошо. Он был уверен, что хорошо, потому что сам толком вспомнить никаких особенных событий не мог. Если не считать истории с этим дурацким телевизором.

Словно со стороны, он услышал собственный голос:

— А помнишь, как мы с тобой впервые отвели Чарли в детский садик?

— Да, Барт. Он расплакался, и ты уже был готов забрать его с собой. Ты не хотел его отдавать.

— А вот ты хотела.

Мэри принялась горячо возражать, но он ее не слушал. Он прекрасно помнил ту сцену. Детский сад располагался в цоколе, и, спускаясь с упирающимся и плачущим Чарли по лестнице, он ощущал себя предателем; сродни фермеру, который ведет корову на бойню, хлопая ее по бокам и приговаривая: «Не волнуйся, Бесс, все будет в порядке». Прелестный был мальчуган его Чарли. Белокурые от рождения волосы вскоре потемнели, а вот глазенки как были синими, так и остались. Они были вдумчивыми и наблюдательными, даже когда Чарли еще только учился ходить. Когда они спустились по лестнице, Чарли стоял между ними, держа их с Мэри за руки и глядя на других детей, которые бегали, кричали, рисовали и вырезали что-то из цветной бумаги ножницами с закругленными концами. Детей было превеликое множество, и Чарли никогда прежде не казался ему настолько маленьким и подавленным, как в ту минуту. В его глазенках не было ни радости, ни страха — только напряженное внимание и… отчужденность. И сам он никогда не ощущал такой близости к своему сыну, как в ту минуту, когда, казалось, даже мысли их звучали в унисон. И тут подошла миссис Рикер, улыбаясь, как барракуда, и сказала: Заходи, Чак, у нас тут весело! Ему отчаянно захотелось выкрикнуть: Моего сына зовут вовсе не так! А потом, когда она потянулась, чтобы взять Чарли за руку, мальчик не шелохнулся, держа руки по швам, и ей пришлось как бы украсть его ручонку. Пройдя за миссис Рикер, Чарли остановился, обернулся и посмотрел на родителей. Глаза его говорили: Неужели ты это допустишь, Джордж? А его собственные глаза отвечали: Боюсь, что да, Фредди. А потом они с Мэри зашагали по ступенькам, повернувшись к Чарли спинами — самое страшное зрелище для ребенка, — и Чарли разрыдался. Однако Мэри даже не приостановилась, ведь женская любовь непредсказуема и жестока; это всегда любовь с открытыми глазами, эгоистичная и расчетливая. Мэри знала, что сейчас должна уйти, поэтому спокойно уходила, не обращая внимания на плач ребенка, отмахиваясь от него, как от причитаний по поводу исцарапанных коленок. А вот у него закололо в груди, причем боль была настолько острой, что он даже испугался, не инфаркт ли это…

Теперь-то он уже знал, что родительские спины не самое страшное зрелище на свете. Куда страшнее, когда дети тут же выбрасывают это зрелище из головы, торопясь приступить к своим занятиям — игре, головоломке, новым приятелям, а в конце концов — к смерти. Эту ужасную правду он — увы — для себя открыл. Чарли начал умирать задолго до того, как заболел, и остановить это было невозможно. Как несущуюся лавину.

— Барт? — словно сквозь сон, услышал он голос Мэри. — Ты еще там?

— Да.

— Какой смысл в том, чтобы все время думать о Чарли? Бередить раны. Ты ведь себя просто сжигаешь. Ты превращаешься в его раба.

— Зато ты свободна, — сказал он. — Наконец.

— Пригласить адвоката на той неделе?

— Да. Пожалуйста.

— Мы ведь не будем с тобой ссориться, верно, Барт?

— Нет. Все пройдет очень достойно. Как у цивилизованных людей.

— Ты не передумаешь? Не станешь потом оспаривать решения?

— Нет.

— Ну… Хорошо, тогда до встречи.

— Ты знала, что надо его оставить, и оставила. Жаль, я не могу всегда полагаться на свое чутье.

— Что?

— Ничего. До свидания, Мэри. Я люблю тебя. — Он понял, что произнес это, когда уже положил трубку. Слова эти сорвались с его губ машинально. Автоматически. Хотя получилось вовсе недурно. Для прощания.

А кто его спрашивает? — поинтересовалась невидимая секретарша.

— Барт Доус.

— Подождите, пожалуйста, минутку.

— Хорошо.

Он держал возле уха молчащую трубку, притопывая ногой и глядя из окна на вымершую Крестоллен-стрит. День выдался солнечный, но очень морозный. Ветер вздымал тучи снежинок, которые кружились на фоне опустевшего дома Хобартов — пустой скорлупки с зияющими окнами, дожидавшейся разрушения. Хобарты при переезде увезли с собой даже ставни.

В трубке щелкнуло, и голос Орднера произнес:

— Привет, Барт! Как дела?

— Прекрасно.

— Что я могу для вас сделать?