Дорожные работы - Кинг Стивен

Вот и Новый год настал, подумал он. Почему-то от этой мысли по рукам побежали мурашки.

Шар наконец спустился, и на крыше небоскреба вспыхнули гигантские цифры:

1974

В тот же миг молоток в его руках описал крутую дугу, и — экран телевизора взорвался. Осколки стекла брызнули на ковер. В воздухе запахло паленым, но возгорания не произошло. Во избежание пожара он ногой вышиб штепсель из розетки.

— С Новым годом! — негромко произнес он и отбросил молоток на ковер.

Он прилег на диван и почти мгновенно уснул. Спал он при включенном свете и снов не видел.

То, что случилось с ним в этот день в «Лавке для экономных», было едва ли не единственным за всю его жизнь осознанным и просчитанным поступком, а не очередной взбалмошной выходкой. Словно невидимый палец выводил на людях письмена, доступные лишь его взору.

Он любил ходить по магазинам. Это успокаивало, помогало ощущать себя в здравом уме. А после знакомства с мескалином он просто обожал совершать здравые поступки. В первый день нового года он проснулся часа в два, а остаток дня провел, бесцельно шатаясь по дому и чувствуя себя инопланетянином.

Он брал отдельные предметы и разглядывал их, как Гамлет — череп Йорика. В меньшей степени это чувство преследовало его и на другой день, да и в последующий тоже. Но в то же время было во всем этом и нечто хорошее. Мозги его казались теперь вычищенными и вымытыми, словно какая-то маниакально аккуратная внутричерепная уборщица выпотрошила их и, тщательно отдраив и отполировав, водрузила на место. Он даже не напивался. Когда Мэри очень осторожно позвонила ему первого января в семь вечера, он разговаривал с ней спокойно и уверенно, и ему показалось, что ничто в их отношениях не изменилось. Каждый словно выжидал, кто сделает первый ход. Однажды Мэри, правда, заикнулась про развод. Но, скорее, просто так, для проформы. По большому счету в тот первый послемескалиновый день его беспокоило одно: вдребезги разбитый цветной телевизор «Зенит». Он не мог понять, почему так поступил. Годами он мечтал о таком шикарном телевизоре, несмотря даже на то, что почти все его любимые фильмы были отсняты давно, еще в черно-белом изображении. Огорчал даже не столько самый акт уничтожения, сколько его последствия: осколки разбитого экрана, торчащие лампы и провода. Они словно укоряли его: Зачем ты это сделал? Разве я не служил тебе верой и правдой? Я никогда не причинял тебе вреда, а ты расколотил меня. Беззащитного и доверчивого. Одновременно это служило жестоким напоминанием о том, как они обойдутся с его домом. В конце концов он не выдержал и, разыскав старый плед, накрыл им остов телевизора. От этого ему стало и лучше, и хуже. Лучше — потому что он избавил себя от грустного зрелища, а хуже — потому что накрытый пледом телевизор стал напоминать ему покойника под саваном. Молоток — орудие убийства — он вообще выбросил прочь.

Поход в магазин был ему приятен. Это было все равно что зайти выпить кофейку в «Гриль Бенджи», помыть «ЛТД» в автоматической мойке или приобрести номер «Тайм» в киоске у Хенни. В «Лавке для экономных» было просторно и светло, женщины толкали перед собой тележки, шикали на непослушных детей и недовольно хмурились на помидоры в прозрачной пластиковой упаковке, не позволявшей как следует пощупать зрелые красные плоды. Из подвешенных под потолком, почти незаметных динамиков тихо лилась мелодичная, обволакивающая музыка.

В ту субботу покупателей в «Лавке для экономных» было много; больше обычного было мужчин, которые сопровождали своих жен, досаждая им своими дилетантскими советами. Он доброжелательно посматривал на всех. День стоял ясный, а солнечные лучи, пробиваясь через огромные застекленные витрины, весело освещали торговый зал, зайчиками отражались от блестящих предметов, а иногда просвечивали женские прически, создавая подобие нимба. В такие дни настроение у него улучшалось, но вот по вечерам неизменно ухудшалось.

Его тележка была заполнена обычным ассортиментом мужчины, ведущего холостяцкий образ жизни; там лежали спагетти, соус к мясу в стеклянной банке, четырнадцать замороженных блюд, готовых к употреблению, дюжина яиц, масло и пакет апельсинов — защита от цинги.

Он уже приближался по центральному проходу к кассам, когда, наверное, сам Господь заговорил с ним. Впереди шла миловидная женщина лет тридцати пяти в голубых брючках и темно-синем свитере. Волосы у нее были золотистые, с медным отливом. Вдруг она издала странный гортанный звук и пошатнулась. Пластиковая бутылочка горчицы выпала из ее руки и покатилась по полу.

— Что с вами? — вырвалось у него.

Но женщина опрокинулась навзничь, смахнув при этом рукой несколько жестянок с кофе. На каждой жестянке была кичливая надпись:

МАКСВЕЛЛ-ХАУС

Хорош до последней капли

Все случилось настолько быстро, что он даже испугаться не успел. Однако успел заметить нечто такое, что потом преследовало его во снах. Глаза женщины выпучились точь-в-точь как у Чарли во время его приступов.

Женщина забилась на полу. Ноги, затянутые в высокие кожаные сапоги, забарабанили по кафельному полу. Какая-то покупательница за его спиной истошно завизжала. Один из служащих, приклеивавший на продукты ярлычки с ценниками, бросил свою машинку и поспешил на помощь. Две девушки-кассирши вскочили и взирали на происходящее расширенными от ужаса глазами.

Он услышал собственный голос:

— Наверное, у нее эпилептический припадок.

Однако это был вовсе не эпилептический припадок. Похоже, бедную женщину постигло внезапное кровоизлияние в мозг, и оказавшийся среди прочих покупателей молодой врач констатировал смерть. Врач и сам казался напуганным, точно опасался, что его профессия утянет его в могилу, как какое-то мстительное чудовище из фильма ужасов. Когда он закончил осмотр, вокруг собралась уже приличная толпа. Мертвая женщина распростерлась посреди разбросанных кофейных банок — безмолвных свидетельниц и участниц ее последнего прижизненного поступка. Тележка бедняги была доверху наполнена продуктами, которых хватило бы на неделю, и зрелище бесчисленных банок, коробочек и мясных полуфабрикатов повергло его в мучительный, животный ужас.

Уставившись на тележку, он почему-то подумал: а что они теперь сделают с ее покупками? Снова разложат по полкам? Оставят возле кабинета управляющего?

Кто-то вызвал полицию, и через толпу уже проталкивался полицейский, громко приговаривая:

— Пропустите! Осторожнее! Расступитесь, пожалуйста! Ей нужен воздух!

Как будто воздух мог ей помочь.

Он повернулся и начал пробиваться к выходу, расталкивая сгрудившихся людей плечом. Душевный покой, обретенный им в последние пять дней, рассыпался в прах. Что ж, возможно, оно и к лучшему. Несомненно, это было знамение свыше. Но только что оно значило? Что?

Вернувшись домой, он поместил готовые блюда в морозильник, после чего налил себе виски. Сердце судорожно колотилось. Покинув магазин, он всю дорогу до дома пытался вспомнить, как они сами поступили с одеждой Чарли.

Игрушки они отвезли в Нортон и отдали в благотворительный магазинчик, а банковский счет на тысячу долларов (деньги на колледж — половина всех средств, подаренных Чарли родственниками на дни рождения и Рождество, шла на этот счет, невзирая на его слезы и вопли протеста) перевели на свой собственный. Постельное белье они по настоянию мамаши Джин сожгли; сам он понять смысла этого так и не смог, но возражать и упираться не стал — после того как весь окружающий его мир обрушился, стоило ли препираться из-за матраса и нескольких тряпок? Но вот одежда — совсем другое дело. Как же они с ней поступили?

Вопрос этот донимал его целый день, а под конец настолько вывел из равновесия, что он едва удержался, чтобы не позвонить Мэри. Однако это стало бы для нее последней каплей. Если у нее и оставались хоть какие-то сомнения по поводу его здравомыслия, то звонок этот развеял бы их уже окончательно.

Перед самым заходом солнца он поднялся в крохотную полумансарду, попасть в которую можно было только через люк в потолке над стенным шкафом главной спальни. Ему пришлось встать на стул, чтобы пролезть через люк. Он не забирался сюда уже лет сто, но одинокая электрическая лампочка еще действовала. Была покрыта толстенным слоем пыли и паутины, но горела.