Дети вампира - Калогридис Джинн

Горе сломало основы рационализма, крепко державшие мой разум, и остатки скептицизма рассыпались в прах в ту страшную ночь. Я был раздавлен, растоптан, смят. Что удержало меня тогда, не позволило капитулировать перед Владом? Опять-таки они – мои погибшие отец и брат. Я не мог покориться злу, с которым они боролись до последнего вздоха.

От золотого распятия исходило тепло и слабое покалывание. Я поднял крест высоко над головой, и Влад, уже нависший надо мной, был вынужден с глухим рычанием попятиться назад. По моей руке текла незнакомая сила. Я не размышлял о могуществе святого распятия. Я просто верил, искренне верил в его спасительную силу.

Я ринулся к двери. Захлопнув ее за собой, я разломил облатку и поспешно запечатал обе створки. Теперь я мог не опасаться, что вампиры погонятся за мной, ибо пока рука смертного человека не удалит мою печать, им не выбраться за пределы "тронного зала".

Только чудом я не заблудился в темных коридорах и сумел найти винтовую лестницу, по которой мы с Аркадием поднимались. Выбравшись через ту же боковую дверь, я попал из кромешной тьмы замка в белую мглу пурги. Я почти ощупью побрел в направлении главного входа, где мы оставили лошадей.

На сиденье коляски успел образоваться сугроб. Я прыгнул прямо в него, бешено тряхнул поводья, и мы понеслись прочь от замка, навстречу снежному вихрю. Потеряв отца, брата, жену, ребенка, я уже не боялся сгинуть в трансильванской глуши. Я гнал лошадей, не зная, куда и зачем еду.

Глава 16

ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ВАН-ХЕЛЬСИНГ

27 ноября 1871 года

Всю прошедшую неделю я буквально не находила себе места. Если бы не Герда, я бы нарушила обещание, данное Аркадию, и последовала за ними в Трансильванию.

Но Герда теперь по-детски беспомощна. Наверное, такой ее когда-то увидел Брам в лечебнице для душевнобольных: лишенную дара речи, с отсутствующим взглядом, целиком погруженную в свой мрачный мир. Только из любви к сыну я не отправила ее снова в ту же лечебницу, где Герду ожидала бы одиночная палата и смирительная рубашка и где с ней обращались бы как с вещью, игнорируя ее истерзанную душу. Брам бы мне этого не простил.

Я тоже себе не прощу, если с ним что-либо случится. В любом случае, я никогда себе не прощу того, что уже случилось.

Сегодняшний день был самым тяжелым. Даже не верится, что всего каких-то две недели назад в этом доме звучали веселые голоса мужа, сыновей, внука. Теперь в комнатах тихо и пустынно. Герда все время молчит и сидит неподвижно, как большая кукла. Мне приходится кормить ее с ложки, мыть, одевать. Когда появляется солнце, я усаживаю бедняжку перед окном в надежде, что яркие краски дня пробудят в ней хоть какие-то чувства и прорвут завесу, отгородившую ее от внешнего мира. Но она неподвижно застывает на стуле, не видя и не слыша ни меня, ни уличной суеты.

Тем не менее я разговариваю с ней. Упоминая о Браме, Стефане и малыше, я намеренно придаю своему голосу уверенные и веселые интонации. Послушаешь меня и можно подумать, будто они отправились в увеселительную поездку и скоро вернутся домой. Этой внешне беспечной болтовней я и сама защищаюсь от тьмы, поломавшей жизни каждого из нас.

Зная, что Жужанна укусила Герду, я постоянно проверяю ранки, опасаясь любых перемен. К счастью, следы укусов до сих пор не зажили. Я считаю это благоприятным знаком. Насколько помню, когда-то у самой Жужанны в день ее смерти исчезли все ранки, оставленные зубами Влада. Пока что смерть Герде не угрожает. Но она почти ничего не ест, и я боюсь за ее здоровье. Я не рискую оставить ее одну в доме даже ненадолго – вдруг она причинит себе какой-нибудь вред? И еще один вопрос, не дающий мне покоя: если Герда все-таки умрет, в кого она превратится?

Нет, я не должна думать об этом. Сейчас мне не хватило бы ни физических, ни душевных сил совершить ритуал, необходимый в таких случаях.

Возвращаюсь к событиям нынешнего дня. Сегодня Герда впервые заговорила.

Она сидела за кухонным столом, а я стояла у плиты, помешивая гороховый суп. Время близилось к вечеру, солнце опустилось совсем низко, и его последние лучи окрасили мир в оранжево-красные тона. Лица Герды я не видела, поскольку стояла к ней спиной, но продолжала по привычке разговаривать с бедняжкой. Я рассказывала ей, как добрые прихожанки местной церкви вновь принесли нам провизию. Днем я вымыла Герду, посыпала душистой пудрой, одела в красивое платье, надеясь, что это хоть немного порадует ее (да и меня тоже), и тщательно расчесала ее длинные волосы. Они темными волнами струились по худеньким плечам и спине Герды, а солнечные лучи придавали им пугающий красноватый блеск. Сама же Герда, как всегда, бездумно глядела в окно.