Сказание об истинно народном контролере - Курков Андрей Юрьевич

«Жалко, русский человек Добрынин улетел, — подумал под конец своих мыслей Дмитрий. — Он умный, он объяснил бы, как надо делать, его бы они послушались…» Грохоча и безжалостно давя гладкий нетронутый снег, несся по северному лесу большой зеленый танк, распугивая немногочисленных зверей и птиц и струшивая с высоких лиственниц белоснежную труху прилипшего к веткам мороза.

Глава 26

Время шло. Росла пшеница на поле у холма, и — как все-таки оказалась права учительница Катя! — на бывшем кладбище была она в два раза выше и гуще, чем в других местах, хотя и в других местах выгодно отличалась она от той, которую бывшие колхозники помнили из прошлых урожаев.

По вечерам, а теперь наступали они быстрее, ведь осень была уже в золотом разгаре, собирались труженики всех мастей у речки, где из крепких бревен построена была большая баня. Собирались они: и строители, и красноармейцы и, конечно, крестьяне, и парились от души, время от времени выбегая по одиночке, а то и по многу людей и бросаясь в речку, которая чуть обмелела, однако же все равно при желании могла накрыть в некоторых местах с головой своими зеленоватосиними водами.

Новые Палестины уже разбогатели и трудом, и случаем. Завязалась странная приятельская связь между красноармейцами и колхозниками из какого-то недалекого, но большого села. Приходили колхозники с телегами по ночам и устраивали с красноармейцами всяческий обмен. И чего только там не менялось! А в иные дни красноармейцы всем своим бывшим отрядом вдруг отправлялись за поле и приносили оттуда множество набитых добром мешков.

Ангела это очень удивляло, но однажды горбун-счетовод объяснил ему, что рядом с тем местом, откуда красноармейцы рельсу для собраний отвинтили, упал на бок длинный товарный поезд, а люди, в нем ехавшие, почему-то разбежались. И оттуда нанесли красноармейцы в Новые Палестины множество разного, включая и десяток мешков соли.

Подружились приходившие по ночам колхозники и с печником-коптильщиком Захаром и часто приносили всякого мяса, чтобы он скоптил для них. Большущая коптильная печь Захара стояла на берегу речки чуть дальше бани, и почти всегда из ее трубы выносился вкусный соленоватый дымок, сразу же растворявшийся в свежем воздухе.

Работала теперь в Новых Палестинах и школа, и была в ней настоящая школьная доска и мел, украденные по просьбе красноармейцев из настоящей сельской школы ближайшего колхоза. И выводили по вечерам на этой доске пришедшие по «графику грамотности» пятеро бойцов, пятеро строителей, пятеро крестьян и восемь разновозрастных детей, из которых самому младшему было годика три с половиной, выводили разные письменные мысли, среди которых чаще всего встречались «мы не рабы, рабы не мы».

В скором будущем в Новых Палестинах ждали прибавления населения: три бабы, все молодые, ходили толстые И беременные, и только про одну из них было известно, что является она как бы женой горбуна-счетовода. А чьи были остальные жены, никто не знал; Архипка-Степан от общественных дел отдалился. Днями спал, а по ночам сидел на траве, кутаясь в подаренное Трофимом одеяло, выменянное перед этим на две пары сапог у крестьян ближайшего колхоза. Сидел он так на траве и всегда в небо глядел, выискивая глазами всякие звезды и что-то думая.

Приходил к нему однажды главный дезертир, с которым вместе путь начинали к Новым Палестинам. Спрашивал, не знает ли он еще какой-нибудь звезды путеуказующей. Показал ему Архипка-Степан одну маленькую Неприметную, и той же ночью ушел главный дезертир, навсегда ушел, потому как не почувствовал он вроде в Новых Палестинах ничего радостного.

Так и время подкатывалось постепенно к глубокой осени, и стали подумывать уже многие крестьяне о грядущем урожае, а для того, чтобы собрать его и спрятать в построенных строителями амбарах, договорились уже крестьяне с соседскими колхозниками о том, что по ночам будут к ним в помощь трактора приезжать.

Так и длилась жизнь новопалестинская, если и не совсем иногда справедливая и счастливая, зато понятная каждому и простая, как человеческая пятка.

Глава 27

Винты грязно-зеленого бомбардировщика громко пели свою бессмысленную песню. Эта песня сотрясала железную машину, сотрясала и все находившееся в ней, включая летчика, уверенно державшего штурвал, и народного контролера, сидевшего сзади у иллюминатора. От этого мощного пения даже котомка Добрынина, заполненная его личным топором и доказательствами преступлений Кривицкого, ездила с глуховатым бренчанием по железному полу. Но не смущало это Добрынина. Второй полет воспринимался народным контролером как уже что-то обычное и обыденное, как чтение хорошей книги или поедание пищи. И поэтому занят был Павел Александрович Добрынин больше размышлениями, чем ощущениями полета.