Как Путин стал президентом США: новые русские сказки - Быков Дмитрий Львович

— Да я! — совершенно обалдел Боря от такой наглости. — Да вас! Да вы у меня! Вы что, Серёжи не видели? Завтра же натравлю!

На следующий же день Серёжа выдал в кадр такое, что московский градоначальник смело мог бы назвать его атаку на себя лишь детскими играми по сравнению с мощью и красотой нового наезда. Престолонаследник, однако, был малый не из пугливых.

— Что ж, — ответил он, — на ваш понос у нас есть запор!

И на следующий день, придя на работу, Серёжа увидел на своем кабинете огромный запор с надписью «Не вскрывать».

Боря и Володя, объединённые отверженностью, вспомнили о своей былой дружбе. Серёжу немедленно позвали в гости на володин канал.

— Я ненавижу ваши… эээ… методы, — важно сказал главный аналитик канала, — но готов отдать жизнь за ваше право по-честному, по-большому говорить всё, что вы хотите!

Серёжа от избытка чувств выложил всё, что думает про престолонаследника.

— Ну что ж, — сказал главный аналитик. — Это ведь ваша авторская программа! Вы… эээ… выражаете… эээ… свою позицию. Ведь это все ваше личное, а не чьё-то!

— Личное! личное! — воскликнули участники программы «Зуд народа», только что клеймившие Серёжу последними словами.

— Это ваша, можно сказать, индивидуальность!

— Да! да! — визжал народ.

— Так покажем же Кремлю, что мы с ним делаем! — призвал главный аналитик, и они с Серёжей на пару выложили Кремлю все, что о нем думали. Одного буквально на часто рвало от негодования, другого самозабвенно несло на волне праведного гнева. Престолонаследник поморщился.

— И это свобода слова? — сказал он, брезгливо обтираясь платочком.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул министр печати. — Свобода.

А к дуэту Серёжи и главного аналитика уже присоединялся столичный мэр. Он забыл былые обиды, приплясывал, свистел и улюлюкал в сторону Кремля.

Мало кто заметил тихую старушку, которая подошла к Серёже сразу после программы «Зуд народа».

— Что ж, мальчик, — сказала она с немецким акцентом. — Ты есть наказан достатотшно, и я снимаю с тебя проклятие…

— Ты что бабка?! — заорал Сережа. — Рехнулась? Я на это живу! Это моя индивидуальность! Пошла вон, старая ведьма, не то…

— Тшто ж, — промолвила старуха и растаяла в воздухе. Народ продолжал ликовать. Что немцу смерть, то нашему здорово!

СТРАСТНЫЙ ИЛЬИЧ

До всех этих дел Юрий Ильич был обычнейшим юристом, не хватающим с неба звезд: не сказать, чтобы слишком кровожаден, но и не настолько милостив, чтобы на мундир его пала тень подозрения в либерализме. Ровно и неспешно восходил он по служебной лестнице, не брезгуя подношением, но и не беря сверх негласной нормы; не щадил невиновных, случайно попавшихся под руку (таковых особенно много заплывало в широкие сети местного правосудия), но и не отличался особенною жестокостью к закоренелым преступникам, дабы не лишать их возможности исправления. Таково, впрочем, было все правосудие на Ильичевой родине: к злодеям, казнокрадам и погубителям христианских душ там были традиционно жалостливы, помня о милости к падшим, и чем закоренелее был преступник, чем более загубленных душ было на его счету, тем скорее мог он рассчитывать на снисхождение судей и аплодисменты толпы. Тех же, кто не совершил никакого преступления, но не успел вовремя увернуться от стражей порядка или не имел средств дать им взятку, чтобы отвязались, — покрывали заслуженным презрением. Поскольку первая статья тамошнего Уголовного кодекса (разумеется, не в общедоступной редакции, но в варианте для служебного пользования) звучала «Не пойман — не вор», то вторая автоматически читалась «Пойман — вор»: первая обозначала презумпцию невиновности, вторая — презумпцию пойманности.

В силу долгого следования этим законам в тех краях постепенно сложилась ситуация, при которой тюрьмы ломились от невиновных, гнивших среди вшей на соломенных матрасах, а между тем почти на каждой улице убийства совершались в открытую, и толпы горожан пылко спорили, хорош ли был выстрел и достаточно ли невозмутимо сплюнул отважный стрелок в сторону благожелательного участкового, следившего за инцидентом в компании зевак. О грабежах нечего и говорить — очереди местных жителей выстраивались к специальным пунктам приема денег, где местные воротилы и цивилизованные бизнесмены сбирали с населения положенную дань. Разница между воротилами и цивилизованными бизнесменами заключалась не в степени их криминальности и даже не в форме одежды (все носили одну и ту же униформу, специально для них моделируемую европейскими гомосексуалистами, и предпочитали стрижку «бычок», подчеркивающую прочность затылка). Единственное различие было в том, что цивилизованные бизнесмены брали деньги с благодарностью, а воротилы просто совали их себе в карман да еще плевали в рожу обобранному, чтобы знал, кто тут фраер. Обязанностью прокуратуры в тех краях было поддерживать в обществе этот статус, удобный для властей, а населению позволявший своевременно сокращаться, так что благодаря его пропорциональной убыли хлеба худо-бедно хватало на всех.