Вспомни меня, любовь - Смолл Бертрис

— Говорите, сэр, но предупреждаю: если то, что вы желаете сообщить, всего лишь гнусные сплетни и бездоказательные слухи, вы будете с позором изгнаны из моего дворца. Догадываюсь, куда вы метите, но у меня нет времени для глупостей.

— Уверяю вас, милорд, — заявил Ласкеллс, — все, о чем я буду говорить, — чистая правда.

Затем он поведал архиепископу историю, рассказанную Ласкеллсу его сестрой, госпожой Мэри Холл, камеристкой вдовствующей герцогини Норфолк. Госпожа Холл знала Кэтрин Говард с тех самых пор, когда та перешла на попечение герцога. Она участвовала в воспитании девочки и искренне ее любила. Однако картина юности будущей королевы, нарисованная Ласкеллсом, оказалась малопривлекательной.

— Любит ли ваша сестра посплетничать, господин Ласкеллс? — строго спросил Томас Кранмер, выслушав своего посетителя. Обвинения, выдвинутые этим человеком, более чем серьезные.

— Моя сестра — добрая христианка, ваша милость. Она не имеет привычки лгать. Кроме того, есть и другие служащие герцогини — теперь они состоят в штате королевы, — которые могут подтвердить слова моей сестры. Если их допросить под присягой, они расскажут о безнравственном поведении леди Кэтрин.

— На сегодня достаточно, Ласкеллс. Я хочу сам побеседовать с вашей сестрой, госпожой Холл. Вы ведь говорите только с ее слов, а фактическая свидетельница — она. Завтра же приведите ее ко мне, — закончил Томас Кранмер.

Поднявшись со стула, Джон Ласкеллс низко поклонился.

— Завтра утром, милорд, я приведу к вам Мэри, — пообещал он.

Когда дверь за неприятным посетителем закрылась, архиепископ заперся и начал обдумывать услышанное. Ошеломляющая новость! Но правдива ли она? Даже зная отрицательное отношение Говардов к реформам, Томас Кранмер никогда не рассматривал ни Кэтрин Говард, ни ее родственников как серьезную угрозу делу Реформации в Англии. У герцога Томаса не было по-настоящему глубоких религиозных убеждений, просто ему нравится, когда все идет по старинке, как заведено исстари. Герцог не любил перемен и по мере сил сопротивлялся им, но в то же время он давно усвоил, что, если хочешь выжить, приходится держать нос по ветру.

Джон Ласкеллс, наоборот, фанатик, помешавшийся на желании навеки выдворить ортодоксальный католицизм с английской земли и из умов ее обитателей. Он из тех, кто готов на все ради достижения своих целей. Так можно ли ему верить? Почему это его сестра именно сейчас, когда королева уже год замужем, надумала прийти к своему братцу и поделиться с ним воспоминаниями о веселой жизни во дворце герцогини Агнесс? Может быть, Ласкеллс считает, что, опорочив королеву, он добьется ее падения и тем самым поспособствует тому, чтобы в следующий раз король женился на представительнице реформатского крыла? Но в таком случае он просто дурак, если думает, что так легко сможет манипулировать Генрихом Тюдором или Кентерберийским престолом.

На следующее утро госпожа Мэри Холл в сопровождении брата предстала перед архиепископом. Это была приятная женщина, ради такого случая надевшая свое лучшее платье. Впрочем, архиепископ счел его вырез чересчур смелым. На голове у нее красовался кокетливый французский чепец. Женщина склонилась в глубоком реверансе.

— Подождите за дверью, господин Ласкеллс, — распорядился Томас Кранмер. — Госпожа Холл в полной безопасности. Подойдите, дочь моя, и мы побеседуем. — Он провел ее в свой личный кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. — Сегодня прохладно и сыро, госпожа Холл, — сказал архиепископ, — так что давайте посидим здесь у огня.

Архиепископ изо всех сил старался, чтобы женщина чувствовала себя свободно. Предмет их разговора не должен выйти за пределы этой комнаты. Лишь бы ему не пришлось предпринимать никаких действий! Во время бессонной ночи архиепископ пришел к выводу, что Ласкеллс — не более чем беспокойный фанатик.

Томас Кранмер терпеливо ждал, пока госпожа Холл усядется и расправит складки своего шелкового платья.

Он поставил перед ней небольшую чашу сладкого, разбавленного водой вина и, опустившись в свое кресло, начал:

— Расскажите, почему вы решили поведать вашему брату о юных годах королевы.

— Я не хотела, ваша милость, — ответила Мэри Холл, — и никогда не сказала бы ни слова, если бы Джон и мой муж Роберт постоянно не наседали на меня, чтобы я устроилась на службу к королеве. Я говорила, что не хочу служить ее величеству, но они пропускали это мимо ушей и настаивали на своем. Каждый день я выслушивала, что другие мои бывшие подруги прекрасно устроились при королеве. С Робертом я еще кое-как справлялась, но Джон — другое дело. Наконец я не выдержала и сказала ему, что у меня есть причины отказываться. ‹Какие?› — спросил он. А такие, ответила я, что все эти женщины смогли вытребовать место у королевы только потому, что она не осмелилась отказать им, ведь они могут выболтать кое-какие подробности ее жизни в Хорезме или в Ламбете. А мне кажется, ваша милость, что это непорядочно с их стороны, не по-христиански. Если бы королева сама вспомнила обо мне и пригласила к себе на службу, я бы с удовольствием согласилась, но я не хочу действовать так, как они. Джона не устроили мои объяснения. Когда он что-то почует, то становится похож на терьера, которого не оттащишь от добычи. Он пожелал в точности знать, что же такое делала королева, что дало возможность этим людям оказывать на нее давление? Учтите, милорд, я считаю — в том, что с ней случилось, есть только доля ее вины. Она была юной неопытной девочкой, но ей уже тогда постоянно морочил голову кто-нибудь из мужчин. Я пыталась предостеречь ее, но была всего лишь камеристкой, а она уже тогда была упряма и своевольна.

Герцогиня никогда понятия не имела о том, что творится у нее в доме. Когда у кого-либо из ее подопечных возникали неприятности, она начинала действовать, но никогда не замечала проблем, пока ей на них не указывали. А в этом случае никому не хотелось ставить герцогиню в известность о том, что происходит под ее крышей, — продолжала госпожа Холл, — ведь все были так или иначе в этом замешаны и наслаждались жизнью, как могли.

— Расскажите мне подробно все, что помните, — попросил архиепископ.

Он был так прост и мягок в обращении, что Мэри Холл уже совсем освоилась и чувствовала себя вполне непринужденно.

— Я помню королеву с тех пор, когда она совсем еще малюткой вместе с сестрами появилась в Хорезме. О, у этой непослушной, капризной крошки сердечко было такое доброе! Ее невозможно было не любить, и я тоже привязалась к ней. Когда она последний год жила в Хорезме, перед тем как отправиться в Ламбет, я рассказала герцогине, что девочка любит музыку, и та прислала для нее учителя. Им оказался довольно смазливый малый по имени Генри Мэнокс. Он должен был научить мою госпожу петь и играть на лютне. Но молодой Мэнокс не понимал, где его место. Моя бедная маленькая хозяйка вообразила, что он намерен на ней жениться, хотя все, чего он хотел, — это лишить ее невинности. Ох, нехороший он человек, этот Мэнокс! Я всячески отваживала его от госпожи Кэт, но, как потом узнала, они начали тайно встречаться. А потом однажды приехала старая герцогиня и застукала мою хозяйку и Мэнокса, когда они трогали друг друга за всякие места. Она поколотила их обоих, а затем отослала Мэнокса обратно в Лондон.