Любовник богини - Арсеньева Елена

— Для тебя?! — Бледно-голубые глаза Реджинальда от изумления едва не вывернулись из орбит. — Но почему?!

4— Потому что, когда твоя мисс Барбара умирала, я ничего не мог сделать для ее спасения. Значит, я тоже виновен в ее страданиях, и еще больше, чем этот бедолага, кашу из которого клюют сейчас хищные птицы.

Значит, меня тоже следовало прикончить!

— Успокойся, Бэзил, — ласково сказал Реджинальд, у которого уже восстановился прежний цвет лица, а глаза вернулись в орбиты. — Ты переволновался, ты бредишь.

Разумеется, мисс Барбаре никогда бы не пришло такое в голову. Она ведь не только очень красива и очень богата, но весьма разумна, хотя и несколько эксцентрична, пожалуй.

— Красива и богата… — повторил Василий, задумчиво вглядываясь в своего друга. — Богата, что да, то да. Так вот в чем дело! Неужели ты… да нет, не может быть!

— А что в этом такого? — пробурчал, отводя глаза, Реджинальд, чья физиономия вновь приняла какой-то свежеотваренный вид. — Я полагаю себя недурной партией для дочери торговца!

— Но как же твоя нареченная невеста?

— О господи! — взорвался Реджинальд. — Ну как ты не поймешь, Бэзил?! Мне нечего предложить Агате, кроме вечной верности, а что в этом толку? Храня свой обет, она живет, словно Христова невеста в монастыре, без всякой надежды на счастье. Если бы не наши дурацкие клятвы, которыми мы себя так необдуманно связали еще в юности, Агата, пожалуй, уже давно нашла бы себе мужа: богатого, знатного, может быть, даже любящего. С ее-то красотой и родовитостью… — Он безнадежно махнул рукой. — Нет, Бэзил. Леди Агата для меня слишком хороша. Я решил вернуть ей слово. Как только окажемся в Беназире, отправлю письмо, а потом…

— А потом присватаешься к этой хорошенькой Салтычихе, так? — сощурился Василий.

— Салты… Как ты сказал? — не понял Реджинальд. — Кто она?

— Неважно! — отмахнулся Василий. — Такая же сучка, как твоя новая пассия. Кстати! Ты к ней уже присватался? Может быть, меж вами уже все сговорено и даже батюшка благословил?

— Мне еще предстоит побеседовать с мистером Питером, — веско произнес Реджинальд. — И не прежде, чем он даст свое согласие.

— А я бы на твоем месте начал все-таки с очаровательной мисс! — прошипел Василий. — Что мистер Питер? Он мягкая глина в ее ручках! Все сделает, как дочка велит.

Скоро и ты таким же сделаешься: будет женушка тобой вертеть как захочет. У нас знаешь как зовут таких, как ты? Подкаблучник! — сорвавшимся, совсем уж петушиным голосом выкрикнул он и ринулся куда-то прочь.

Больше всего на свете ему сейчас хотелось вскочить, как утром, на великолепного скакуна — и пуститься прочь отсюда: из дворца, из Ванарессы, из Индостана, подальше от назойливого толстяка магараджи, от дурака Бушуева, от расчетливого, совершенно изменившегося Реджинальда, которого Василий недавно считал лучшим своим другом, а теперь и смотреть-то на него не мог, — и, конечно, подальше от этой отвратительной, мерзкой, жестокой… Надо же, с виду — нежный цветок, роза роз, а сколько злобы в душе!

«И змея красива, только зла», — вспомнилась пословица. Вот уж правда что!

Конечно, это все осталось мечтою: скакун быстроногий и исчезновение из Индии в одно мгновение ока…

Нельзя же выставлять себя полным дикарем и дураком, да еще в священный, праздничный день. Все, чего мог для себя добиться Василий, — это под предлогом жесточайшей головной боли уйти к себе. Его сопровождали магараджевы наилучшие пожелания и посулы через три часа после полуночи прислать слугу разбудить его, чтобы руси-раджа не дай бог не пропустил огненную потеху.

Едва не кусая себя от злости на весь мир, Василий добрел до своих покоев, кое-как пошвырял на пол запыленную одежду, опрокинул на себя десяток кувшинов с теплой водой, а потом рухнул на постель и закрыл глаза, вознося к небесам исступленную мольбу: ниспослать ему сон, да покрепче.

И небеса оказались к нему снисходительны, ибо, когда Василий открыл наконец глаза, уже царила ночь, и звезды, яркие звезды светили в просторное окно.

Василий снова отправился в водоемчик. Кувшины были полны — очевидно, сюда во время его каменно-беспробудного сна заходили слуги. Вдобавок они оставили огромный поднос, сплошь заставленный чашами и блюдами. Василий отдал должное каждому яству, однако ужин оставил у него одно впечатление: хорошо, но мало. А может, беда в том, что он ел почти в кромешной тьме, толком не разбирая, что кладет в рот. Созерцание хорошей еды и разжигает аппетит, и насыщает, усиливает вкус того, что жуешь. Это все равно что смотреть на хорошенькую женщину, зная, что очень скоро ты сможешь не только любоваться ею, но и любодействовать с ней…

О черт, черт, черт!

Василий откинулся на ложе и с невеселой усмешкой поглядел на свои бедра. Легкое покрывало ощутимо вздымалось над ними.

Плохо дело… Выспался, наелся, а самое большое томление так и не утишил, самый лютый голод так и не утолил! Эх, сейчас бы сюда ту, черноглазую, назойливую и напомаженную, которая приходила вчера… Право слово, нынче Василий не стал бы кочевряжиться и сперва насытил бы плоть, а уж потом, попозже, освободившись и обессилев, предался размышлениям об идеальной любовнице с серебристыми глазами.

Он извертелся весь, пытаясь улечься поудобнее, чтоб не так томил набрякший, отяжелевший уд, однако облегчения не получал. Вдобавок в голову лезли всякие скоромные видения. Почему-то вдруг вообразился он сам в обрамлении целого цветника красоток. Лиц он их, впрочем, не видел, да и при чем вообще тут лица?

Главное, что девицы кубарем вертелись на ложе, кувыркались, подставляя Василию свои ароматные цветочки, и у него голова шла кругом от невозможности выбора…

Потом представилось; будто он лежит навзничь — просто лежит, раскинувшись, ничего не делая, — а на него поочередно вскакивают трое… нет, четверо, а еще лучше пятеро хорошеньких голеньких индусочек-душечек и, едва пришпорив его конька, тут же соскакивают, уступая место другим, и так они, сменяясь, доводят Василия до полного исступления, а когда он уже готов извергнуться, девицы вдруг исчезают…

Странно: ему вдруг показалось, что подобный неугасимый пожар в чреслах, разжигаемый бредовыми видениями, он уже испытывал однажды. Правда, ему мнилось, что он наблюдал за каким-то красивым и мрачным индусом, который, сохраняя на лице абсолютно невозмутимое и даже, пожалуй, суровое выражение, удовлетворял пятерых голых красоток, причем ловкость его и навык были просто непостижимы.

Василий вскинулся, суматошно озираясь. Экое пряное видение, и до чего же реальное! Неужели он и впрямь видел это прежде, да только забыл, где и когда?