Любовник богини - Арсеньева Елена

В костер, зажженный для иноземца, бросилась красавица-чужестранка; магараджа остановил ее в последнюю минуту и заточил в свой гарем; красавицу похитили посланцы богов, нарочно спустившиеся для этого с небес; красавицу похитили не посланцы богов и не демоны, а какой-то факир, или колдун, или раджа-йог, обладающий почти сверхъестественной силою.

Несмотря на противоречивость сведений, и Бушуеву, и Реджинальду было совершенно ясно: Варенька все еще в беде, в беде теперь и Василий, однако где искать, как выручать — известно одному господу богу…

И тут, заметив, как приуныл побратим-чужеземец, тот самый бхилли, который некогда спас его из пропасти, подал совет, настолько дельный и простой, что Реджинальд за голову схватился, дивясь, как он сам до этого не додумался. Впрочем, его трудно винить: ведь мысль обратиться за помощью к колдунье куда скорее могла прийти туземцу-дикарю, чем скептически настроенному британцу! Надо сказать, однако, что скепсис Реджинальда уже дал преизрядную трещину. Во всяком случае, этот чиновник Ост-Индской компании безропотно облачился в доспехи бхилли-воина, нацепив на себя некие знаки отличия, приличествующие вождю, и Двинул свой отряд к логовищу Кангалиммы, намереваясь не добром, так угрозами…

— Уж не вздумали ли вы испугать меня, злосчастные чужеземцы и те, кто служит им?

Голос, чудилось, раздался с небес.

Бхилли простерлись ниц — кто где стоял, даже не дав себе труда вылезти из оврага. Всадники спрыгивали с коней и падали на колени:

— Мать, старая мать! Прости нас, старая мать!..

И Василий понял, что он еще не отучился удивляться.

Как ни поразило его внезапное, ошеломляющее появление сэра Реджинальда и Бушуева в виде предводителей отряда воинственных бхилли, возникновение на краю обрыва высокой тощей фигуры в шафраново-красных, летящих по ветру, словно языки пламени, одеяниях, с желтыми прядями, вьющимися вокруг головы, похожей на череп, словно стая разъяренных змей, было равнозначно выстрелу в лоб. Во всяком случае, на какое-то мгновение Василий вновь ощутил себя тем же хладным, безгласным, беспомощным трупом, каким он был несколько часов назад… по милости Нараяна.

Нараян! Воспоминание об этом ненавистном имени подействовало на Василия подобно крику павлина на берегу Ганги.

Он не помнил, как взлетел над распростертыми бхилли, как оказался на краю обрыва рядом с Кангалиммой — и увидел, что они находятся совсем недалеко от ее обиталища: среди деревьев белели развалины храма.

Значит, окольная дорога привела его на другую сторону холма с атласной травой так незаметно, что он даже и не подозревал, насколько близок к цели!

И, внезапно обретя уверенность, отбросив прочь сомнения, он резко спросил:

— Где моя жена?

В кожаной маске, облегающей кости черепа, ничто не дрогнуло.

Выцветшие до белизны глаза смотрели почти безжизненно:

— Где твоя жена? Кто она? Я ее не знаю.

— Ты должна вспомнить, — настойчиво сказал Василий. — Прошло всего несколько дней с тех пор, как ты свершила над нами обряд.

— Всего несколько дней? — глумливо перебила старуха. — И она уже сбежала от тебя? Ну-ну… верно, ты оказался не лучшим из мужей, если надоел ей так скоро. Но не огорчайся. Нельзя полагаться на верность женщины: сердце женщины — это сердце гиены.

— Ты говоришь, конечно же, о себе? — с той же интонацией осведомился Василий.

— У тебя острый язык, и мне нравится твоя смелость! — хмыкнула колдунья. — Смотри: эти несчастные валяются передо мной в грязи, а у тебя хватает духу пререкаться со старой Кангалиммой! Да, мне по сердцу твоя смелость. Поэтому я не уничтожу тебя на месте и даже не обращу в трусливого шакала. Я дам тебе один совет: любовь — это то, от чего надо держаться подальше. Запомни это, иноземец… и прощай!

Василий успел вцепиться в ее руку прежде, чем старуха отвернулась, чтобы уйти. Ощущение было диковинное: словно он ухватился за ледяное змеиное тело и за сухую ветку враз… Вдобавок Василию показалось, что он как бы выдернул старуху из воздуха, с которым она уже готова была слиться, чтобы исчезнуть без следа.

— Держаться подальше от любви? — усмехнулся Василий. — Может быть, когда мне сравняется триста лет, как тебе, я тоже буду так думать, а пока…

— Триста?! — перебила его старуха, и впервые Василию почудились некие отзвуки жизни в этом мертвенном голосе: это было явное возмущение. — Триста!.. Ну, все равно, как бы то ни было, за эти годы я усвоила некую истину. И сейчас хотела бы сказать тебе: когда глупец, на свое несчастье, овладевает знанием, оно уничтожает его удачливый жребий, разбивает ему голову!

— Понимаю, — кивнул Василий. — Меньше знаешь — лучше спишь. Все старики так говорят. Однако не думаю, чтобы они следовали этой мудрости, когда им было семнадцать, двадцать, двадцать пять… Конечно, — оговорился он, с пренебрежительной жалостью оглядывая стоящий перед ним скелет, — слабо верится, что тебе когда-то было семнадцать. Может, ты отродясь была старухою? Что-то больно скучные речи ведешь!

Они сам не знал, откуда взялась эта смелость — а может быть, наглость? — заставлявшая его грубить Кангалимме. Говорить в таких тонах с дамою, по возрасту годной ему в незапамятные прапрапрабабушки?

Вдобавок дерзить колдунье?! Уж сейчас она наверняка обратит его в трусливого шакала или вовсе в муравья: вон какие молнии заблистали в ее белых глазах!..

И все-таки Василий удерживал на своем лице развязную ухмылку. Вся жизнь его, весь многообразнейший опыт общения с прекрасным полом (даже в тех случаях, когда сей эпитет — безнадежный плюсквамперфект) научили его, что почтение — это последнее, чего женщина ждет от мужчины, и тот, кто возьмет на вооружение эту нехитрую истину, всегда добьется своего — у всякой женщины!

Правда, Василию никогда еще не приходилось применять свой опыт на практике в Индостане, тем более в общении с ведьмами. Оставалось уповать на то, что слово «ведьма» — все-таки тоже женского рода!

Прошло не менее полминуты (длиною в полжизни, не меньше!) — и Василий с восторгом понял, что он не прогадал! Едва заметная усмешка зазмеилась по сухим, как две ниточки, устам Кангалиммы.[.

И Василий с трудом подавил желание ощупать себя, дабы убедиться, что еще не утратил человеческого облика. Во всяком случае, то, что он мог окинуть мгновенным косым взглядом, издавна принадлежало ему.

Он с улыбкой взглянул на колдунью — и еле сдержал крик. На некий миг, столь краткий, что исчислить его человеку невозможно, ему почудилось, будто сухая старческая кожа Кангалиммы съежилась — и соскользнула с ее лица и тела, подобно тому, как иссохший кокон соскальзывает с новорожденной бабочки, — и она расправляет ослепительные черно-синие, с позолотой крылья, чтобы ослепить цветы и солнце своей красотой.