Лев-триумфатор - Холт Виктория

Когда дым исчезал, матушка выходила в сад и собирала цветы или фрукты и травы по сезону и посылала со мной в дом моей бабушки, который граничил с Аббатством.

Отчима моей матери сожгли заживо как еретика во время правления Марии, вот почему костры Смитфилда были особенно мучительны для нас. Но я не думаю, чтобы бабушка продолжала страдать так сильно, как представляла себе моя мать. Она всегда проявляла большой интерес к дарам, что я приносила, и подзывала близнецов, чтобы они поговорили со мной. Питер и Пол были на год старше меня сводные братья моей матушки и, значит, мои дяди. Наши родственные связи были весьма запутанными. Казалось странным иметь дядюшек лишь годом старше себя, и мы никогда не считались с этим обстоятельством. Я относилась к ним с нежной привязанностью. Они были полными близнецами — всегда вместе и такими одинаковыми, что редко кто мог отличить их друг от друга. Питер мечтал стать моряком, а так как Пол во всем подражал брату, то и он хотел уйти в море.

Когда тетя Кейт появлялась в Аббатстве, я обычно уходила к себе в комнату и оставалась там до тех пор, пока мать сама не приходила уговаривать меня сойти вниз. Я соглашалась только для того, чтобы сделать ей приятное. Я усаживалась у моего окна и смотрела на древнюю церковь Аббатства и монашеский дортуар, который матушка все собиралась превратить в кладовую. Мне вспоминалось, как Хани говорила, что если глухой ночью хорошенько прислушаться, то можно услышать пение монахов, живших здесь когда-то, и вопли тех, кого пытали и вешали на воротах, когда люди короля Генриха явились закрывать монастырь. Она рассказывала мне эти истории, чтобы напугать меня, делая это из ревности, потому что я была родная мамина дочка. Но я отплатила ей сполна, когда узнала, какие слухи ходят о Хани.

— Ты, — сказала я, — незаконнорожденная, и твоя мать была служанка, а отец — убийца монахов.

Это было, конечно, жестоко с моей стороны, потому что ничто другое не могло бы привести Хани в большее расстройство. Ее не так огорчал сам факт рождения вне брака, как то, что она — не родное дитя матушки.

В то время ее первая всепоглощающая любовь сосредоточилась на моей матери.

Такой уж у меня был нрав, что я легко могла вспылить и наговорить множество самых обидных и ранящих вещей, какие только приходили на ум, а потом очень скоро возненавидеть себя за это и стараться изо всех сил загладить свою жестокость. Я с раскаянием говорила Хани:

— Это просто сплетня. Это не правда. И, во всяком случае, ты настолько красива, что, даже если бы твоим отцом был сам дьявол, — неважно, люди все равно любили бы тебя!

Хани не легко прощала: она долго дулась, переживая свои обиды. Она знала, что ее мать была в услужении, а прабабка слыла ведьмой. Но против этого последнего обстоятельства Хани ничего не имела. Это придавало ей особый ореол. Она всегда интересовалась травами и способами их применения.

Хани приехала погостить в Аббатство на время коронационных торжеств. Когда я спросила матушку, вернется ли к тому времени домой отец, ее лицо застыло, как маска, и невозможно было понять, что она чувствовала.

— Он не вернется, — сказала она.

— Ты так в этом уверена?

— Да, — ответила она твердо. — Я уверена.

Мы отправились в Лондон посмотреть на торжественный въезд королевы в свою столицу, где она должна была официально вступить во владение лондонским Тауэром. Мы увидели волнующее зрелище. Она сидела в открытой колеснице, и рядом с ней ехал верхом лорд Роберт Дадли — один из красивейших мужчин, когда-либо виденных мною. Его только что назначили ее шталмейстером, и, как я слышала, они знали друг друга с тех пор, когда оба были узниками Тауэра во время правления Марии, сестры теперешней королевы. Трепеща от волнения, я слушала грохот крепостных пушек и приветственные клики толпы, обращенные к молодой королеве на всем пути следования процессии. Мы заняли очень удобное место у самых ворот Тауэра и смогли хорошо рассмотреть ее, когда она туда въезжала.

Елизавета была молода — на вид не старше двадцати пяти, со свежим румяным лицом и рыжеватыми волосами. Она искрилась жизнерадостностью; но в то же время в ней чувствовались глубокая серьезность и неподдельное величие, которые очень шли ей и вызывали восхищение собравшегося народа.

Мы все были очень тронуты ее словами, произнесенными у входа в Тауэр.

— Случалось не раз, — сказала она, — что некоторые из властителей этой страны низводились до участи заключенных в этом месте; я же, быв узницей, возвысилась до положения повелительницы этой страны. Падение тех было актом Господнего правосудия; мое возвышение — актом Его милосердия. Как они должны были нести свой жребий с терпением, так и я должна принять свой, преисполнившись благодарности к Богу и милостивой благосклонности к людям.