Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена

Тут Ольга не могла согласиться. Или ей не нужна задушевность с кем попало? Она была со всем миром на «вы», а вот мир не переставал ей грубо «тыкать».

А впрочем, может быть, сержант оцепенел не от робости, а от изумления, увидев пояс? Было с чего, честное слово!

Пояс отыскала тетя Люба не то на чердаке, не то в подвале, не то в сарае – внушительное сооружение! И очень древнее. Конечно, оно не было сделано по чертежам самого Леонардо да Винчи: ведь его спасательный пояс был всего-навсего кругом. Очень может быть, оно повторяло конструкцию американца Герена, запатентовавшего свое изобретение ровно сто лет назад. Бог его знает! То, что всучила Оле тетя Люба, представляло собой две пробковые пластины, обшитые брезентом и соединенные тесемками. Пластины следовало приложить к груди и к спине, а тесемки затянуть крест-накрест. На брезентовой сумке, в которую было упрятано сооружение, значилась надпись по-немецки: «Rettungsg?rtel. V.Krause. Wir w?nschen line gl?ckliche Seefahrt! [7] » По словам тети Любы, покойный Константин Анатольевич привез этот пояс из Италии, когда вернулся оттуда один, потеряв там свою жену Эвелину. Константин Анатольевич сообщил, что она утонула. Видимо, он купил пояс, чтобы тот вечно напоминал ему о трагедии.

А может быть, и нет. Кто его разберет, Константина Анатольевича Русанова! Ведь Эвелина и не думала никогда и нигде тонуть, а просто-напросто сбежала с другим, с Эженом Ле Буа, и не просто сбежала, а в скором времени даже вышла за него замуж. Дедушка лишь упомянул об этом, а подробности истории рассказала Ольге тетя Люба. Просто поразительно, как много тетя Люба знала о ее семье такого, чего знать не знала она сама! Ей как-то никто ничего такого не рассказывал, даже мама. Может быть, потому, что Ольге это было не слишком интересно? И в самом деле – не слишком. Вернее, совсем неинтересно. Зачем думать о прошлом, когда рядом – настоящее, и оно так удивительно, так резко отличается от прошлого? Да и вообще, что у нее за семья? Вот как думала раньше Оля с оттенком стыда. Чем в такой семье можно гордиться? Еще дядя Шура ладно – он хотя бы был когда-то редактором первой советской газеты в Энске, да и то недолго, а потом работал простым репортером. Мама всего лишь медицинская сестра, дед вообще не работал, бывший адвокат, отец… об отце и вспоминать не вспоминали, он то ли погиб во время Гражданской, причем вряд ли сражался на стороне красных, то ли сбежал из страны. А может быть, сменил имя, живет где-то с другой семьей и думать забыл о городе Энске. Не сказать чтобы Олю это волновало и обижало. Она, конечно, любила и деда, и маму, и дядю Шуру. Но они были такие несовременные, такие устарелые! Она мечтала о том, что ее собственная жизнь будет куда богаче, интересней, весомей и значительней, чем их, увы, обывательское и, можно сказать, мещанское существование. Такое простое, даже примитивное… Такое земное, лишенное всякой возвышенности!

И вот семья, вроде бы совсем ненужная ей семья исчезла в одночасье. Сначала дядя и мама, потом дед. И Ольга почувствовала себя жалким листком, который оторвался от ветки родимой и летит, несомый бурей, в некую клубящуюся тьму. Имя той тьмы – будущее. Ну да, то самое будущее, которое она раньше представляла себе светлым и радостным, окрашенным исключительно в самые радужные тона (в небе того будущего всегда сияла радуга и светило солнце!). Теперь же оно было мрачным, темным, пугающим. В его небесах не разглядишь ни одного просвета. Даже украдкой заглядывать в него не хотелось! Настоящее мало чем отличалось от будущего. Можно сказать, вообще ничем. Так же беспросветно и уныло. А вот прошлое – прошлое ее семьи, прошлое мамы, дяди Шуры, деда, тети Любы… Казалось, Ольга шла, шла по какому-то темному, продуваемому сквозняками коридору, не видя ничего ни впереди, ни вокруг, потом случайно оглянулась, не надеясь и сзади ничего увидеть, – и обнаружила там самосветный огонек. Он рассеивал тьму и даже как бы согревал Ольгу своим дальним, пусть призрачным, но все же – теплом. Вернуться к тому огоньку было, конечно, невозможно, но Ольга знала, что он есть, что он никуда не денется и всегда, как только оглянешься, можно увидеть его.

Этим огоньком было неведомое ей прежде прошлое.

Там тоже любили. Но не просто «расписывались» в загсе – умирали от любви! Там тоже смертельно ненавидели. Но не доносы писали на врагов – убивали их! Там тоже изменяли. Но не просто начинали «новую жизнь с новым товарищем» – наизнанку выворачивали, вдребезги ломали судьбы!

Ни в какой книжке не читала Ольга ничего интересней истории своей семьи, которую рассказывала ей теперь тетя Люба. С ума сойти – ее когда-то звали Милка-Любка и она была… она была девицей легкого поведения! Совершенно как в повести Куприна «Яма»! И даже работала (как-то нелепо звучало это слово по отношению к ее ремеслу, но как еще сказать, Оля не знала) в самом настоящем «гнезде разврата» – в публичном доме. Помещалось «гнездо» чуть выше улицы Маяковского, в том самом здании, где теперь детский дом.

С ума сойти! Она – худенькая, светловолосая, такая скромная, невзрачно одетая женщина, которая, кажется, рождена для того, чтобы оладьи печь, шить или кружевные воротнички вязать, – бывшая девица легкого поведения! Иногда Ольга даже думала, что тетя Люба ее разыгрывает, немножко привирает. Хотя, впрочем, зачем ей это нужно?

В прежние, давние времена у Милки-Любки была сестра, монашка Вера. Вера была влюблена в вора и убийцу Мурзика, а Мурзиком был не кто иной, как Виктор Павлович Верин, о котором Ольга вспоминала примерно с таким же ужасом, как о Полякове. В ее воображении что-то неразрывно связывало их двоих, хотя это глупости, конечно. Ну, присутствовал Поляков на допросе свидетелей по делу Верина, ну и что?

Да бог с ними, с Поляковым и Вериным! Сестру Милки-Любки нечаянно застрелил сыскной агент Охтин, с которым дружил дядя Шура, тогда звавшийся Шуркой Русановым. Тетя Люба рассказывала, что единственным у них поводом для ссоры были воспоминания о том самом Григории Охтине да еще о начальнике сыскного отделения Смольникове. Дядя Шура их обожал, а тетя Люба ненавидела. Впрочем, воспоминания были не только неприятны, но и опасны, а потому разговоры как-то сами собой прекратились, так что Ольга мало что узнала об этих людях. Зато тетя Люба много рассказывала ей про Шуркину и Сашенькину кузину Марину Аверьянову, носившую смешное прозвище Мопся, но бывшую довольно опасным человеком. Она была эсерка и пыталась втянуть в свою партию Шурку Русанова. Мамина подруга Тамара Салтыкова (та самая, которая похоронена на Петропавловском кладбище, разоренном комсомольцами… прах сначала собирались перевезти на другое место, но потом пошла какая-то неразбериха, ничего никуда не перевезли, просто перепахали могилы трактором, да и все, только камень, серую гранитную глыбу с надписью «Вечная память героям-чоновцам, зверски убитым белогвардейцами в 1918 году», перетащили в кремль и поставили в каком-то самом дальнем и заброшенном углу старого парка… теперь о нем и не знает никто) все-таки ввязалась в страшные эсеровские дела и едва не лишилась рассудка. Долго лежала в больнице, вроде бы вылечилась, но уже не стала такой, как раньше. Марину же сослали на Дальний Восток, в город Х., на Амур, и больше о ней никто ничего не слышал. Отец Марины, банкир Аверьянов, проклял ее и завещал все свое состояние – два миллиона! – Шурке и Сашеньке Русановым, своим двоюродным племянникам. Но воспользоваться деньгами им так и не удалось из-за войны, а потом и революции.