Отрава для сердец - Арсеньева Елена

Ей страшно хотелось пить, но разве хватит сил подняться и доползти до фонтана? Нет, надо еще потерпеть. Это скоро кончится, ну не может же это длиться вечно!..

Боль вдруг ударила с такой силой, что роженица с громким стоном резко согнула ноги – и тут же внутри у нее что-то словно бы лопнуло. Она ощутила, что из ее тела изливаются потоки тепловатой жидкости, и в мимолетном просветлении вдруг поняла, что происходит: она рожает! У нее начались роды! Раньше на два месяца!

Отовсюду, из каких-то закоулков памяти, слетелись, собрались разрозненные сведения, обрывки разговоров, какие-то случайные воспоминания. Это не просто боли – они называются схватки, а жидкость – это какие-то там воды, которые «отходят» перед тем, как рождается ребенок, и теперь надо посильнее тужиться, чтобы он родился, ну а потом перегрызть пуповину.

Это все, что она знала о родах. Не больно-то много для женщины, которой предстоит сделать это без повитухи, без малейшей сторонней помощи, – но больше узнать все равно неоткуда. Тужиться, значит? Хорошо, она будет тужиться. Это хоть как-то приглушает боль!

Она тужилась, цепляясь ногтями за траву и кряхтя. Что-то раздирало ей чресла все шире и шире, лезло из ее утробы на волю, но, несмотря на все свои усилия и на старания Троянды, никак не могло извергнуться. Троянда садилась, ложилась, билась о землю… Хотелось вцепиться во что-нибудь, но трава с корнем вырывалась из земли, Троянда отбрасывала ее, вырывала новые пучки… Розовые кусты тряслись, лепестки падали, уже все вокруг было усыпано ими, они липли к потному лицу Троянды, и та беспомощно сдувала их, не переставая тужиться, изо всех сил тужиться.

Нет, не получается! Она не может больше выносить эту боль! И горло у нее болело – наверное, она кричала, хоть и не слышала своих криков сквозь оглушительный звон в голове.

И что, их никто больше не слышит? Hикто не придет на помощь? А если она не родит сама – что будет?!

Страшное воспоминание ударило по глазам: черная, застывшая, бесформенная груда в тени магнолий – Молла; а меж ее окровавленных ног – покрытая кровавой слизью головка и крошечные скрюченные ручки.

Троянда испустила такой вопль, что услышала свой крик, взвившийся над розовыми кустами, словно обезумевшая птица. И ей почудилось, будто все внутренности ее вдруг вырвались из тела – невыразимо легко стало вдруг, и вздувшийся живот опал, что-то завозилось между ног, но что – Троянда не могла посмотреть: она лишилась сознания.

Она очнулась почти тотчас и знала, что беспамятство длилось лишь мгновение. Ее покрытое потом тело даже не успело остыть под легким дуновением ветерка.

Надо перевязать пуповину… сейчас. Троянда не могла и пальцем шевельнуть от слабости. Еще минутку…

Значит, это случилось. Она родила ребенка. Сейчас она посмотрит на него и узнает… И вдруг Троянда с изумлением почувствовала, что ей совершенно все равно, кого она увидит. Теплая волна пошла от сердца, захлестнула сознание, и Троянда поняла: она будет любить этого ребенка, кем бы он ни оказался. Она уже любит его!

– Госпожа! О… святые апостолы!

Кто это кричит? Троянда с усилием повернула голову и увидела полузабытое лицо своей служанки, искаженное ужасом. Какой у нее пронзительный голос!

– Что вы наделали! Что вы наделали с собой и с младенчиком! О синьор! Синьор Пьетро!

– Погоди, не кричи! Дай мне моего ребенка, – пыталась остановить ее Троянда, но та ринулась в дом, не переставая кричать:

– Помогите! Спасите, во имя неба! Синьор Пьетро! Беда!

Троянда, скрипнув с досады зубами, попыталась подняться. Ну зачем эта дура кого-то зовет? Это ее, Троянды, ребенок, и никому она его не отдаст. Сейчас она возьмет его, наконец-то прижмет к себе… вот только перевязать эту чертову пуповину!

Невероятным усилием Троянда села – и увидела на траве, залитой кровью, окровавленный комочек со скрюченными ручонками. Ребенок… маленький человеческий детеныш! Ни рогов, ни хвоста! Он человек, ох, слава богу!..

И только тут Троянда осознала, что ее ребенок не кричал, не шевелился. Он был мертв. Пуповина обвилась вокруг его шеи и задушила его.

– Троянда! О господи! О-о… что это?!

Аретино ворвался в сад как ураган, и новые, новые лепестки посыпались с розовых кустов на лицо Троянды, на землю, на траву…

Чудилось, всю жизнь Аретино только и делал, что принимал детей. Он перерезал пуповину кинжалом, который всегда носил у пояса, отшвырнул его, перевязал пуповину, сильным движением, вызвавшим у Троянды новый вопль, выдавил из ее тела послед, а потом схватил младенца и ринулся с ним к фонтану.

Троянда видела, как Пьетро обмывает своего ребенка, как освобождает его горло и своим большим ртом пытается вдуть воздух в крошечные приоткрытые губки. А на него безжизненными глазами смотрела мраморная Ниобея и все лила, лила свои слезы, переполнявшие чашу фонтана… Она ведь плакала потому, что завистливые боги отняли всех ее детей, и она знала: все усилия Аретино напрасны, спорить с волею богов бесполезно!

Наконец Аретино тоже осознал это и, осторожно положив младенца на траву, подошел к Троянде:

– Все напрасно. Он умер.

– Он?.. – едва шевельнула та губами, но Пьетро расслышал и кивнул:

– Да. Это мальчик. Сын был бы… Ох, зачем ты так? Зачем?! Неужели так возненавидела меня из-за Джильи, что решила отомстить?! Но это жестоко… так жестоко!

Он обхватил руками голову и закачался из стороны в сторону.

У Троянды слезы хлынули из глаз.

– Пьетро, прости меня! Прости! Я сделала это из любви к тебе. Я не знала… понимаешь, я не знала точно, твой ли это ребенок, поэтому…

Сквозь залитые слезами растопыренные пальцы, которыми Аретино закрывал лицо, проглянул блестящий глаз.

– Мой ли это ребенок?! – потрясенно переспросил Аретино, опуская руки. – Ты что – изменяла мне?!

– Нет, нет, Пьетро! – вскричала Троянда в ужасе от того, как он понял ее слова. – Я не изменяла, я сама не знала…

– Неужели и тебе удалось совратить содомита? – перебил ее Пьетро. – Что, ты думала, что Луиджи тебя обрюхатил? Или кто? Кто, я спрашиваю?! Ты ведь никого больше не видела, только меня да его. Или кто-то из слуг похаживал к тебе украдкой?

Он в ярости схватил за руку беспомощно распростертую женщину, но вдруг опомнился – и выражение раскаяния и жалости сменило судорогу ненависти на его лице:

– Прости меня, Троянда. Какое это имеет теперь значение! Ребенок умер… Но ты не должна была так казнить себя! Я понимаю: ты раскаивалась. Но неужели ты думала, что я смогу быть жестоким к тебе?! Да что бы ты ни сделала… Кто из нас не грешен! Ты могла бы солгать – я бы поверил. Я бы охотно поверил, что он мой, и любил бы его, как люблю каждого из этого десятка мальчишек и девчонок, которые бегают по моему дому и путаются в ногах у всех. Черт их знает, может быть, и другие Аретинки лгали мне и это тоже не мои дети, но я люблю их всех: черноглазых, голубоглазых, смуглых, розовых… Я бы даже ребенка Моллы любил, хоть он был бы, конечно, черен как смоль!