Яд вожделения - Арсеньева Елена

– А ты куда лезешь? Не с тобой разговор!

Ульяна не смогла скрыть ухмылки, однако тут же осуждающе поджала губы:

– Дерзка ты не в меру, как я погляжу. Ну да ладно. Скажи, знаешь ли баек, рассказок каких? Про чудеса и ужасти можешь складно лгать? А то меня ночница[95] доняла – спать не могу. Ночи длинные, темные… – Она зябко повела плечами. – Все чудится, чудится…

«После моих «баек» тебе и не такое причудится!» – мстительно подумала Алена, а вслух сказала со знанием дела:

– Отчего ж не быть ночнице? В доме-то стучит? Стучит!

Ульяна дикими глазами уставилась на нее, потом переглянулась с Фоклею, которая тоже имела остолбенелый вид, и выдохнула:

– А ну, заходи, убогая! Да скажи – ты об чем речь-то ведешь?

С этим стуком была связана особая история, и хоть Алена о ней уже позабыла, сейчас она пришла на память весьма кстати. В тот самый последний, роковой день, улучив минуту, когда хозяина не было дома, Фролка вошел в большую светлицу, где на лавке валялась еще не отошедшая от ночных побоев Алена, и, весело подмигнув ей, сказал: «Ништо! Сейчас мы Никодиму Мефодьевичу в задницу знатную иглу засадим!» С этими словами он залез в холодное печное жерло и, немыслимым образом изогнувшись, подцепил где-то в дымоходе малую дощечку на веревочке. Снова мигнул полуживой Алене и пояснил: «Как печку затопят, дым зачнет дощечку шевелить – она и примется по камню: стук да стук. Стук да стук! Никодим-то наш свет Мефодьич попрыгает, повертится: не иначе, скажет, черти в доме завелись за грехи наши! Авось поутихнет!» Тут же на крыльце загрохотали недовольные хозяйские шаги, и Фролка предусмотрительно вымелся в сени, оставив полуживую Алену вяло гадать, было все это – или только привиделось.

Ей так и не удалось услыхать Фролкина стука: в тот же вечер Никодим помер, а их обоих сволокли в застенок. Но сейчас, увидя, как изменилось лицо Ульянищи, Алена поняла: Фролкина «игла» все еще колется!

И она отважно ступила на крыльцо, говоря со знанием дела:

– Коли стучит где-то, сие означает одно из двух. Перво-наперво, для дома могло быть срублено буйное дерево. Таким деревьям придана особая разрушительная сила, скрытая и тайная, угадать которую могут только колдуны. Буйное дерево, попавшее вместе с другими бревнами в стены избы, производит непонятный шум, а потом без причины рушит все строение и обломками давит насмерть неопытных и недогадливых хозяев!

– Да откуда тебе было знать, что у нас стучит?! – изумленно пискнула Фокля, и Алена снисходительно глянула вниз:

– Да я чертовы козни за версту чую! Научил знатка один… отчитывать не умею, чего нет, того нет, а чуять – чую!

В эту минуту они из сеней вошли в скудно освещенную горенку, и у Алены занялся дух.

Вон та печь, куда лазил Фролка. Вон та лавка, на которой лежала она, давясь слезами и кровью из разбитого носа. Под этот стол она как-то раз пыталась спрятаться от Никодима, да он достал жену кочергой. По этому полу ее таскала за косы Ульянища…

Да что она, с ума, что ли, сошла, что по доброй воле воротилась в этот застенок?!

Tемные стены, чудилось, сошлись, навалились на Алену, грозя рухнуть, придавить, как давила ледяная земля там, в ямине, и в это время чей-то сиплый голосишко достиг ее слуха:

– А может статься, в доме вашем поселилась дикая баба…

Алена с трудом узнала собственный голос. Как ни странно, этот звук приободрил ее. Ну что ж, она понимала, на что шла. И продолжила молотить пересохшим языком:

– Дикая баба – пособница ведьм и колдунов. Ее подсылают к людям, чтобы делать им разные пакости. Роженицам, молодым матерям они подменивают детей собственными ведьминками, у малых детей сосут кровь, отчего те бледнеют и хиреют, а молодым мужикам являются в виде златокудрых красавиц и живут с ними в блуде.

Глаза Ульянищи оживленно вспыхнули.

– Дикая, говоришь, баба? – пробормотала она. – Что ж, очень может быть. Тут у нас была одна такая, да вроде извели… А скажи-ка, хожалая, ты в Москве давно?

– Нет, не больно-то, – ответила Алена, истово крестясь во все углы, осененные лампадками, и радуясь полумраку, в котором ее лицо кажется и вовсе неразличимым изжелта-бледным пятном. – Седмицу-другую, не более.

– Значит, ты ничего не слышала?

– О чем это?

– Да о бабе, кою монашки из ямы вынули да к себе взяли.

Алена и сама не знала, как не рухнула в это мгновение замертво.

Все. Попалась. Попалась… как кур в ощип, как бес в перевес, как ворона в суп. Вот уж правда, что ворона! Сама залетела в клетку, клетка и захлопнулась.

Бежать, бежать отсюда! Но она не в силах была даже с места сдвинуться, только и могла, что отмахивала поклоны да крестилась, крестилась, бормоча:

– Отче наш… нет, не знаю я ничего… иже еси на небесех… а кто баба сия? Да святится имя твое…

– Да так, преступница, убивица, – ответила Ульянища. – В старые годы, бывало, муж жену бивал, а теперь жена мужа бьет – и убивает до смерти. Не знаешь, стало быть? И никто ничего не знает!

– Забудь ты об ней, матушка! – сунулась к хозяйке Фокля. – Она небось давно уже сгнила где-нибудь на божедомках. Какой там монастырь? Болтовня все это!

– Сгнила? – с надеждой переспросила Ульяна. – Что ж, какова смерть, таковы и похороны.

«Сгнила? – с ледяным бешенством подумала Алена. – Как бы не так!»

Спокойствие постепенно возвращалось к ней. Похоже, судьба бывшей снохи так тревожит Ульянищу, что она выспрашивает о ней всех подряд, но, по-счастью, никто ничего не знает. И хватит трепыхаться, пора вспомнить, зачем здесь.

Об этом не забывала и Фокля.

– Тебе лучше бы для начала в баньку, сердешная! – сказала она тем голоском, про который в народе существует вполне определенное присловье: «На языке медок, а под языком – ледок».

У Алены сердце снова рухнуло в пятки. В баню?! Ей?! Она представила черные ручьи, которые потекут с ее волос, и желто-зеленые – с лица – и даже руками загородилась:

– Боже сохрани! Мне… меня… мною обет дан: не мыться на вечерней заре, а только лишь на утренней ледяной водицею.

Предполагалось, что на утренней заре ее и след простынет, поэтому Алена могла обещать что угодно без опаски. К ее удивлению и радости, Фокля не стала перечить:

– Ну что ж, у всякой пташки свои замашки.

– Мне бы покушать… – еле слышным от облегчения голосом пробормотала Алена. – Оголодала я…

Она с преувеличенной жадностью поглядела на стол, где наставлены были какие-то миски, однако Ульяна окоротила ее:

– Погоди. Сперва покажи, на что способна. А то, знаешь, брюхо добра не помнит, нажрешься до отвала – и ни словечка из тебя не выдавишь. Корми вас, дармоедов!