Яд вожделения - Арсеньева Елена

– Вот и хорошо. Давай-ка приоденем нашу страдалицу. Погляди, какое я тебе привезла чудное платье!

Это было любимое Аленино платье: темно-синее, атласное, со сплошной юбкой и серебряной кружевной вставкой. Вставка заканчивалась шнипом, который весь был обшит узенькими блондами, и из-под рукавов тоже ниспадали блонды, только широкие. Лиф был лишь слегка тронут серебряной вышивкой, будто изморозью, и тоненькая полосочка морозно-серебристого кружева окаймляла декольте, придавая щедро открытой груди лилейную белизну и трогательную нежность.

Да, это было любимое и самое лучшее платье Алены, однако она почувствовала себя одетой в грязное, отвратительное рубище, когда в сопровождении Катюшки и Маланьи вышла в соседнюю горенку – и на нее упал холодный взгляд высокого мужчины, стоящего у окна.

Сперва Алена не могла разглядеть его лица, потому что он стоял спиной к свету, – видела только, что он без парика, в темном камзоле и строгих голландских кружевах. Он читал какие-то бумаги, однако при появлении женщин свернул их, сунул за отворот рукава и устремил на Алену ледяной взгляд.

Это, верно, и есть Аржанов. Что он сделает с ней сейчас? Повлечет в узилище? Нет, он ничего о ней не знает. Катюшка сказала ему, что ее подруга живет с Фрицем фон Принцем, но ни словом не обмолвилась о ее прошлом. Так что об этом можно не думать. Сейчас главное – поскорее уйти, уйти отсюда, избавиться от этого пристального взгляда. Почему он так смотрит? Oсуждает? Ну и не спасал бы ее, коли уж так строго судит!

Катюшка пихнула ее в бок, и Алена опомнилась.

– Я… сударь… благодарна, кланяюсь земно, – забормотала она неловко – до того неловко, что Катюшка даже зубами с досады скрипнула.

– Не стоит, право. Счастлив быть вам полезным, – учтиво отозвался Аржанов и отошел от окна.

Свет упал на его лицо…

Да, он не носил парика, однако волосы были сильно напудрены, и это придавало ему отрешенное, даже надменное выражение.

Алена вдруг озябла… уставилась в худое лицо с сердито сведенными бровями и резкими, крупными чертами. Губы недобро поджаты. На подбородке ямочка – подрагивает от раздражения. Прищуренные глаза – ну точно расколотая льдина, впрохолодь.

И у нее зашлось сердце, когда сквозь эти хмурые черты проступили другие – незабываемые.

Эти длинные брови, которые сходились к переносице и топорщились кустиками, этот четкий, будто вырезанный рот с насмешливой, надменной ямочкой в самом уголке. Этот хищный нос… и глаза! Наконец-то она рассмотрела, какого они цвета: светлые, голубые. Там, в лесу, казались темными, как ночь, которая свела их, зачаровала, толкнула в объятия друг друга, – в объятия, навеки похитившие сердце Алены! Да он ли это?! Каким образом шалый деревенский парень мог преобразиться в государева сыщика, принять образ царедворца? Не мнится ли Алене, не шутит ли с нею шутки влюбленное сердце и все еще одурманенная голова? Тот Егор – этот Аржанов?! Да нет, не может быть…

И откуда-то, из каких-то вовсе уж дальних закоулков памяти, выплыло вдруг словцо, оброненное деревенской знакомицей, Маришкою, о господских конях, которые нанесли бы изрядную потраву мирским полям, когда б не остановил их молодой барин.

Вот, стало быть, как… Теперь понятно, почему он ушел от спящей Алены: боялся, вдруг она когда-нибудь потом признает молодого барина, станет к нему липнуть, требовать подарков, денег, а то и, храни боже, принесет в подоле к господскому порогу… И если сейчас спросить: помнишь, Егорушка, русалку, с которой ты все цветы да травы на некоей поляне измял-истоптал, он небось и не отличит ту ночь от множества других, а ту девку – от бессчетного количества прочих своих мимолетных сударушек.

Алена прижала руку к груди. Обычное движение женского волнения – никому и невдомек было, что сейчас она схватила свое бедное, измученное сердце, стиснула, чтобы ни единым трепетанием, ни единым биением не выдало оно горькой муки, смертной тоски, боли своей не выдало и любви к этому ледяному, чужому, равнодушно-презрительному…

Но сердце болело все сильнее и сильнее, и когда Алене почудилось, что она не вынесет этой пытки и либо упадет замертво, либо кинется к ногам Егора со слезами и мольбами, послышался свежий голосок Катюшки.

Все это время она перебегала внимательным взором с лица подруги на лицо Аржанова, и хотя эти лица были окаменело-неподвижны, нюхом своим Катюшка почуяла неладное и положила непременно выяснить, в чем тут дело. Ежели ею овладевало любопытство, угомону ему быть не могло, покуда не будет оно удовлетворено, и все прочие соображения, даже жалость, отступали. Ну а в тонкостях дознания и выведывания Катюшка могла за пояс заткнуть не только Аржанова, но и знаменитого француза Депрэ.[106] И вот, сделав самые невинные и как бы даже слезою подернутые глазки, отчего по комнате распространилось легкое голубоватое сияние, Катюшка всплеснула ручками и прощебетала:

– Спаси вас бог, сударь, Егор Петрович! Кабы не вы… Я просто ноги за весь вчерашний день посбивала, вас ищучи. Подруга – как в воду канула, это куда ж дело годится! И вас нет как нет…

Тут просвечивающий все насквозь взор Катюшки уловил едва заметную судорогу, тронувшую бледную щеку Аржанова, и радостно трепыхнулось ее сердечко, и еще более возвысился голосок:

– Увидела вас – и сразу почуяла: вот кто мне поможет! Ну посудите сами, что мне делать?! Мало, что душа за эту непутевую не на месте, так самый-то ужас в чем? Завтра Фрицци… Фрицци ее приезжает! Не найди он любушки дома – что учинил бы? Это ведь даже вообразить себе невозможно! Немыслимо! Вы ведь знаете Фрицци, верно, Егор Петрович?

Она возбужденно хихикнула, чуя, что ответ на ее вопросы уже близок. Однако к любопытству примешивалось и другое, более бескорыстное чувство. Катюшка помнила, как боялась Алена, что Аржанов узнает о ее «преступлении», о яме узнает, и сейчас любым путем пыталась отвести его от ненужных вопросов. Если он задумается о настоящем Алены, то позабудет о ее прошлом! И Катюшка, как могла, расцветила и украсила это серенькое настоящее:

– Боже сохрани, если Фриц прознает, что его любушка пропала, а нашли ее именно вы! Он и прежде-то на стенку лез, стоило мне на вас лишь глянуть, а уж коли и Алена, от которой он вовсе без ума… – Она завела глаза под лоб, однако при этом каким-то непостижимым образом не выпускала из поля своего зрения ни Алену, ни Аржанова.

Оба оставались недвижимы. Только враз побледнели – нет, побелели, словно снежная изморозь ужаса заволокла их лица. Это было уже что-то… но пока не тот ответ, которого ждала Катюшка.

– Ну, нам пора, пора! Благодари же, Алена, ну, чего ты молчишь?! – подтолкнула она окаменело застывшую подругу.