Роковое зелье - Арсеньева Елена

Несчастная любовь цесаревны – это была самая подходящая тема увлечь ум и чувства юной девушки, однако Даша была слишком занята собой, чтобы думать о других, тем паче – жалеть их. Ведь она знала: испанский герцог на куртаге появился не один, а в сопровождении своего непременного спутника, посольского секретаря Хуана Каскоса и нового переводчика, Хорхе Сан-Педро Монтойя. Их, как персон не самого высшего ранга, разумеется, не пригласили к столу, за которым сидел император, заставили ожидать в общей бальной зале, однако новое лицо, появившееся при дворе, не осталось незамеченным. Несколько дам, в окружении которых сидела Даша, уже обменялись впечатлениями о замечательной красоте этого переводчика и его черных глазах. Особенно усердствовала в своем восхищении Наталья Федоровна Лопухина, жена государева камердинера, и Даша, изредка вскидывая на нее взор, снова и снова думала, что эта дама, которая считается первой красавицей при дворе, на самом деле вовсе не так уж красива. К примеру, ее голубые глаза слишком светлые, иногда кажутся чуть ли не белыми, и есть в этом взоре что-то хищное, даже пугающее. Будто у совы, которая вылетела на ночную охоту! А щеки ее слишком пухлы, даже несколько обвисают по обе стороны подбородка, что делает ее похожей на брыластую собачку – очень хорошенькую, но все же собачку. К тому же общеизвестно: Наталья Федоровна – признанная любовница Карла-Густава Левенвольде, поэтому более чем странно, что ее так взволновал какой-то другой мужчина!

Даша и сама знала, что за глаза у Алекса, понимала, какое воздействие они должны производить на женщин: недаром сама когда-то называла их погибельными, и все же мучительно было сознавать, что он еще на кого-то может смотреть так же, как смотрел когда-то на нее. Сначала, когда думал, что она – мальчишка, в этих глазах был только некий дружественный свет, но после того, как Даша рассказала ему свою историю, что-то между ними неуловимо изменилось. Алекс держался с особенной почтительностью, как и положено кавалеру держаться с дамою, пусть даже облаченной в какие-то мальчишеские отрепья, благодарно принимал ее заботу о нем; при этом он много молчал, зато почти не сводил с нее глаз. Даше чудилось, будто жаркие, светлые нити обвиваются вокруг нее, отнимая дыхание, заставляя сердце сжиматься, почти убивая, но это ощущение предсмертия было настолько блаженным, настолько счастливым, что ничего так не хотелось, как длить его до бесконечности.

Неужели же и другие женщины испытали это чувство, заглянув в его невероятные глаза?!

Слушая распутный бабий лепет, Даша сидела, будто аршин проглотив, и почти ничего не ела, несмотря на то, что Екатерина Долгорукая втихомолку хихикала, поглядывая на нее понимающе и многозначительно. Княжна отлично видела, что ее новую родственницу точит тихая злоба ко всем этим дамам, которые настолько обесстыжились от придворной жизни, что не стесняются обсуждать сложение молодого человека, будто стати породистого коня. Когда Лопухина, напряженно расширив свои тщательно подкрашенные глаза, пустилась в рассуждения о черных шелковых панталонах, может быть, самую чуточку тесноватых, но зато столь выигрышно облегающих ноги очаровательного испанского кавалера, Даша мысленно взмолилась, чтобы Наталья Федоровна поперхнулась, подавилась, опрокинула на себя тарелку или облилась красным вином, которое, конечно, оставило бы на ее розовом, щедро украшенном серебряным кружевом платье несмываемый уродливый след. Она мечтала лишь об одном – чтобы поскорее кончилось застолье, чтобы можно было выйти в бальную залу и увидеть…

Дальше мечтаний – взглянуть на Алекса, встретиться с ним глазами – Даша не шла. Но так рвалась к этой минуте, что едва не закричала от разочарования, когда, встав из-за стола и бросив на скатерть салфетку в знак того, что могут подняться и остальные, император приблизился к ней и осторожно придержал за кайму рукава, коснувшись словно невзначай обнаженной кожи похолодевшими от волнения пальцами:

– Что же вы скажете, Дашенька? Что же вы решили?

Даша вскинула глаза – в замешательстве, с мольбой, с неприязнью смотрела на Петра Алексеевича. У него было враз тонкое и грубое, смышленое, одухотворенное – и в то же время туповато-хитрое лицо. Эти несоединимые выражения находились в таком же противоречии, как темный цвет его глаз и белый, очень сильно напудренный парик, придававший императору вид не только преждевременно повзрослевшего, но и преждевременно постаревшего человека.

Краешком глаза Даша заметила, что обеденная зала пустеет. Последними вышли Долгорукие, которые долго топтались у двери, так и этак пытаясь обратить на себя внимание императора, однако тот повернулся к ним спиной столь выразительно, что не понять его настроения мог только полный дурак. Даша перехватила недобрый взгляд Екатерины и мельком подумала, что теперь ей еще труднее придется уживаться с новой родней.

А может быть, если она сейчас умудрится разгневать государя, и уживаться больше не придется? Выгонит император ее из Москвы, вышлет в родное имение, как недавно выслал своего строптивого родственника и президента камер-коллегии Александра Львовича Нарышкина, как еще прежде выслал знаменитого Абрама Ганнибала, Аграфену Волконскую и разных иных-прочих. Вот хорошо-то было бы! Уехать домой…

Ой, нет! Уехать – и лишиться всякой надежды на встречу с Алексом?!

Но что же делать? Ведь сейчас, кажется…

Холодные пальцы Петра переползли с кружева на Дашино запястье, стиснули его так, что девушка невольно поморщилась. Оглянулась затравленно, ища, куда бы спастись, и с ужасом обнаружила, что в обеденной зале они остались одни, нет даже лакеев, которым следовало бы убирать со стола.

– Что же вы молчите? – Голос Петра стал тонким, злым. – Вы, быть может, все это игрушками считаете, а ведь я не шутя вас… я…

У него перехватило горло.

Даша молчала, пыталась высвободить руку; Петр не отпускал. Не осознавая своей силы, впился пальцами в мягкую кожу, чувствуя сейчас уже не робкую нежность к этой пленительной девушке, а обиду и стремление непременно, любой ценой подчинить ее своей воле. Более всего на свете мальчик-император хотел, чтобы все вокруг него признавали его уже взрослым: ему ничто не претило так, как отношение к нему будто к ребенку. Убеждение, что Даша сторонится его лишь из-за лет, разделяющих их, было невыносимо, как раскаленная игла, вонзившаяся в мозг.

Жажда во что бы то ни стало восторжествовать над строптивой девушкой, поступить по своей воле, не считаясь более ни с чем (это удивительно роднило Петра с дедом, несмотря на всю ненависть младшего к старшему), лишило его рассудка.