Возлюбленная Казановы - Арсеньева Елена

– Он один, – хрипло выговорила Лиза и поморщилась. Казалось, в горло ей влили расплавленное олово. – Он один, но лучше вам не рисковать.

Она попыталась встать. Фальконе помог ей, поддержал и только головой покачал, глядя на ее измученное, покрытое копотью лицо, растрепанные волосы, рваное, грязное платье.

– Ох, вижу, тяжко пришлось вам, Лизонька, – ласково сказал он. – Жаль, не мог на помощь прийти. Всю ночь искал, да хоть бы знал, где… – Он махнул рукой и устало улыбнулся.

Фальконе был в том же костюме кучера, что на карнавале, да и стан Августы все еще облегал темный бархат платья Марии Стюарт. Похоже, нынче ночью ни у кого не нашлось времени переодеться.

– Господи, Лизонька, – всхлипнула Августа, простирая к ней руки. – Сегодня ночью умерла Хлоя, и если бы я потеряла еще и тебя… – Она зажала рот платком, горестно качая головою. – Где ты была? Что случилось?!

Лиза тихо ахнула.

– Хлоя? О боже!

Ударило по сердцу воспоминание: ночь, море шумно дышит, костры горят на Скиросе, рядом, в лодке, взлетающей на волнах, тихо плачет Хлоя, прощаясь с родиной, прощаясь с родными, которыми она пожертвовала ради русской цесаревны, ради России…

Хотелось упасть, уткнуться в землю, зарыдать, но Августа ждала ответа, и Лиза, отстранившись от Фальконе, медленно двинулась к ней.

Остановилась в двух шагах, с трудом присела в реверансе, таком глубоком, что колено коснулось сырого песка. Затем почтительно взяла холодную, бессильно повисшую руку Августы и поднесла к губам, промолвила:

– Я все сейчас расскажу, ваше высочество.

Лиза никогда не считала себя особенно умной, но теперь пришлось признать, что она не только глупа, как пробка, но и слепа, как крот. Задним числом все становилось необычайно ясно, и оставалось лишь удивляться, почему ничего не сообразила раньше.

Разговор Чекины и Гаэтано в саду мог показаться беседою двух влюбленных только доверчивой дурочке вроде нее, Лизы. Теперь-то он исполнился истинного смысла, так же как и заигрывания Чекины с Фальконе, ее подарки Августе. Наверняка кресты были чем-то отравлены, о чем и догадался хитроумный Джузеппе, «чучельник или волшебник». Чекина пыталась напоить княгиню каким-то отравленным зельем, которое досталось Хлое и постепенно убило ее. Теперь-то Лиза знала, что такое aqua tofana, о которой обмолвилась Чекина ночью в саду. Фальконе объяснил ей. Чудовищное снадобье, в состав его входит мышьяк! Вот почему пожелтел куст роз, в который упал выброшенный Чекиною кувшин. Вот почему умерла Хлоя!

Кусочки головоломки сошлись, образовав картину тщательно продуманного и дерзко осуществленного плана, а Лиза, осознав свою слепоту и глупость, не в силах была заглушить мучительных угрызений совести, думая, что, будь она поумнее да поосторожнее, все могло бы сложиться иначе…

Не меньше Лизы страдал Фальконе. Сознавать, что его самые сокровенные чувства использовали в низменных, злобных целях, было невыносимо для этой благородной души. Вдобавок, в отличие от Лизы, он кое-что понимал в химии: и внезапная гибель цветов, среди которых он нашел осколки кувшина, из которого сам же напоил Хлою, пробудила в нем ужасные подозрения. Но Фальконе был слишком горд и надменен, чтобы дать им волю; ведь тогда пришлось бы признать, что римская простолюдинка, из-за которой он, русский граф, потерял голову, гнусна и мерзостна. Теперь же эта истина стала перед ним во всей своей неприкрытой наготе, и деваться от чувства вины, от раскаяния, от презрения к себе самому было некуда.

Не щадя себя, исповедовались Лиза и Фальконе перед Августою в тот бесконечно печальный день, пришедший на смену карнавальному забвению, но она повела себя с великодушием истинной государыни, отпускавшей своим друзьям и сотоварищам их невольные прегрешения, простившей все ошибки, с готовностью забывшей прошлое, чтобы стойко встретить будущее, ибо пока и оно не сулило ничего доброго.

Она отказалась от попыток разыскать похитителей «русской принцессы», ибо не верила, что сие возможно. Вдобавок разделяла надежду Лизы, что большинство похитителей погибли при пожаре в катакомбах и от них остались только одиночки вроде Джудиче. Просто надо быть осмотрительнее – вот и все.

– Нас теперь только четверо, – сказала она с печальным спокойствием. – И осталось единственное: немедленно вернуться в Россию. Я не верю, что больше чтят того, кто в отдалении. Нет, их просто забывают.

– Бог весть, что ждет там, ваше высочество, – начал было Фальконе, но властный жест Августы остановил его.

– Нерешительностью и осторожностью я сыта по горло! Более ничего не желаю знать, кроме воли государыни, выраженной ею самолично.

Лиза вскинула глаза, и Августа поняла ее.

– Если императрица не пожелает дать аудиенцию своей подданной, то мать не откажется увидеть свою дочь. А я… я готова склониться пред нею и смиренно принять всякую участь, коя мне будет ею уготована: трон или монастырь, славу или забвение. Но только в России! Ежели оставит при дворе, повелев, как и прежде, не открывать тайны рождения моего, приму и сие, сделавшись покорною служанкою императрицы, а затем, – голос ее чуть дрогнул, – затем и нового государя.

– Не опасаетесь ли вы гнева императрицы за самовольство? – осторожно осведомился Фальконе, но встретил огненный взор Августы.

– Мне бояться гнева императрицы? Я не только дочь ей, но и внучка великого Петра! Верить стану, что решения государыни на благо России принимаются, поэтому повторяю: всякую участь благодарно приму, даже и плаху!

Лиза слушала ее, опустив глаза и до боли сплетя дрожащие пальцы, чтобы скрыть волнение, охватившее все ее существо.

Она могла прежде считать Августу доброю подругою, оставаться дружна с нею и впредь, грустить и смеяться с нею, негодовать на нее и быть благодарной, меняться с нею платьями, возбуждать ее ревность, разделять с нею опасности или почести – и все же никогда теперь не избавиться Лизе от понимания, что не только рождены они с Августою в разных слоях общества, но и принадлежат к разным мирам по умственному и духовному строю, по предназначению своему и путям, коими идут к его исполнению; к разным, разным мирам, как если бы стояли они на противоположных берегах быстротекущей реки жизни, лишь изредка и ненадолго встречаясь на перекинутом меж ними шатком мосточке. И грустно, бесконечно грустно было ей оттого, что никогда не подняться ей на те нравственные высоты, с коих никогда не спускалась Августа, и весь клубящийся, противоречивый строй душевных сил Лизы чужд Августе так же, как прекрасной, светлой, сияющей утренней звезде чуждо ее зыбкое отражение в темной мути придорожного бочажка. И вдруг с острою тоскою вспомнила Лиза ту бесшабашную гордость, ту благородную дерзость, которые поддерживали ее под огнем злого допроса Бетора, и она поняла, что душу заложила бы, чтобы еще хоть раз побывать Августою – возвышенной, величавой, царственной!..