Возлюбленная Казановы - Арсеньева Елена

Из лодки выйдя, увидали зимний возок, поставленный на полозья и запряженный четверкою лошадей. Сзади к нему было приторочено множество узлов и баулов, в их числе узел с «приданым» Елизаветы.

Муж ее, еще не проронивший ни словечка, отворил дверцу и помог взобраться ей и сопровождающему по имени Гаврила Александрович Миронов, который должен был ехать с ними до самого Нижнего Новгорода.

Елизавета забилась в угол и при свете фонаря, висевшего над головой, торопливо огляделась.

Возок был закрыт так плотно, что холодный воздух почти не попадал внутрь, хотя на окнах выступила изморозь. У ног нагромождены нагретые камни и оловянные сосуды с кипятком. Надолго ли хватит их тепла, как знать. Снаружи возок показался ей очень мал и неказист. Внутри же был достаточно просторен, чтобы вместить четырех человек, ибо, кроме нее, здесь находилась еще одна женщина, укутанная в благоухающие меха так, что виднелись только два темных глаза, изумленно раскрывшиеся при виде Елизаветы.

– Ах, остолбенение какое! – воскликнул тоненький жеманный голосок, и молодой супруг Елизаветы поспешно представил всем свою кузину с материнской стороны, Анну Яковлевну Смольникову.

– Господин граф, – неприязненно промолвил Миронов, удостоив незнакомку лишь самого скупого кивка, – об сем в нашем уговоре и речи не было!

– Не мог же я оставить свою единственную родственницу без призору и всяких средств к существованию! – с петушиным задором пискнул новобрачный, про которого Елизавета уже знала, что зовут его Валерьян Строилов. Про графский титул услышала впервые и сейчас растерялась еще пуще. Он сидел рядом с Елизаветою, и она ощутила, что он вздрагивает. То ли от страха, то ли от упоения собственной дерзостью. – Она будет жить в Любавино и помогать на первых порах жене моей хозяйствовать… Не так ли, душенька? – проговорил он принужденно, обернувшись к Елизавете. Ответила почему-то Анна Яковлевна (очевидно, такое обращение ей было не в новинку):

– Разумеется, помогу. Прежде всего бонтон… К тому же небось ваша жена, Валерьян, живши в городе, пресерьезно думает, что хлеб растет на деревьях!

– Вовсе нет, – отозвалась Елизавета. – Я хоть и впрямь жила в городе, однако сама хлебы печь умею, не раз приходилось делать сие.

Она ответила, по своему обыкновению, очень быстро, не подумавши: сказала, что с языка соскочило; и только потом ощутила боль от издевки, отчетливо прозвучавшей в словах Анны Яковлевны. Что ж, по ее выходит, будто Елизавета и родилась в каземате, коли не ведает, как хлеб растет?! И еще этот «хороший тон», которому ее надо учить! Не отвечать надо было с миролюбивой готовностью, а сразу указать наглой кузине ее место!.. Но слово сказано, миг упущен, представление о себе Елизавета дала возможность составить правильное: за себя не постоять! Новое облако тоски окутало ее непроницаемым покровом: ох, непросто будет ей сразиться с этой кузиной… Что до мужа собственного, так и того тяжелей!

Так отягощена была голова беспокойными раздумьями, что к земле клонилась. Елизавета не замечала пути.

Уж на дворе была глубокая тьма, наверное, за полночь перевалило, когда возок стал, и в окошке замигали огоньки почтовой станции. Елизавета поняла, что пришло время ночлега.

Выйдя из возка, она увидела неказистое строение, под вид полуразвалившейся крестьянской избы, только большего размера. И глазам не поверила, когда ей открылась просторная, вся в коврах и пунцовом бархате зала, в которой тут и там расставлены карточные столы и уютные кушетки. Зала была полна хмельными кавалергардами, гвардейцами и статскими молодыми и пожилыми людьми всех чинов и званий, меж которых сновали разряженные красотки и половые с шампанскими бутылками.

При виде всего этого великолепия Валерьян, стоявший рядом с женою, издал сдавленный стон такого восторга и вожделения, что Елизавете вмиг понятна сделалась вся сущность ее супруга. Он был страстный игрок, для которого жизнь – лишь карточный стол, но его главная карта бита… Дрожь, охватившая Валерьяна, была такова, что Елизавета подумала, будто он вот-вот кинется к столу, растолкает народ и метнет талью-другую, как вдруг их молчаливый сопровождающий выступил вперед и провозгласил:

– Курьер его императорского величества с особым поручением! Потрудитесь очистить помещение, господа!

В его голосе звучала такая властность, что после минутного замешательства содеялась невообразимая сутолока. Когда она улеглась, четверо путешественников остались в опустелой, разоренной зале лицом к лицу с толстухою в алом атласном роброне, по виду бывшей полковой маркитанткою, которая едва сдерживала недовольство разгоном своих гостей и в то же время трепетала под ледяным взором Миронова. Она почтительно сообщила, что для господ у нее готовы три превосходные комнаты.

– Ну что же, – бойко заявила Анна Яковлевна, которая уже раскутала свои меха и на свету оказалась хорошенькой брюнеткой с опаленными щипцами буклями, карими восточными глазками и пикантной игривостью в чуть щербатой улыбке. – Мы с Елизаветой – вы позволите без церемоний, надеюсь? – займем одну, а граф и господин генерал – две другие…

– О сударыня, – галантно перебил ее Гаврила Александрович, – чин мой всего лишь майорский, хотя благодарю вас на добром слове. Но не сочтете ли вы более правильным, коли молодые супруги в единой спальне переночуют? Ваш же покой будет девушка оберегать, – и он кивнул на дверь, где появились невзрачная, утомленная горничная, пугливо поглядывая на свою говорливую барыню, и лакей графский, которые ехали в другом, меньшем, возке.

Анна Яковлевна метнула на майора испепеляющий взгляд и застучала каблучками по коридору в указанную ей комнату. Откланялся и Миронов, бросив графу напоследок какую-то угрожающую фразу, оставшуюся непонятной Елизавете, что-то вроде: «Про письмецо-то не забудьте!» Потом в сопровождении лакея и той же горничной, которой надлежало теперь прислуживать и новой графине, молодые отправились в свою опочивальню.

Елизавета уже лежала под одеялом, отпустив Степаниду (так звали девушку) услужать Анне Яковлевне; Валерьян тоже отправил лакея, но сам долго не укладывался: ходил по комнате взад-вперед, спросил было шампанского, но оказалось, что запрещением майора вина не подадут, так что желание графа осталось не исполнено.

– Что за закон? – пробормотал он потерянно. – Жениться – и лишиться всего любезного?!

Елизавета лежала, боясь вздохнуть, чувствуя себя безмерно виноватою пред ним за самое свое существование. Принужденная улыбка приклеилась к ее устам, рыдания копились в горле.