Причуды богов - Арсеньева Елена

«Ишь, и не боится же, что его откроют», – мрачно подумала Юлия и, накинув халат прямо на рубашку (он завязывался на спине, однако сейчас она для удобства и скорости напялила его задом наперед), покрепче запахнулась и выскользнула за дверь, намереваясь перехватить Зигмунда, однако ее опередили: по коридору со свечой в руке шел, отчаянно зевая, санитар Павлин и, растопыривая руки, говорил:

– Погоди, погоди, служивый! Пока туда не ходи, доктора-то все заняты. Посиди вот здесь, в прихожей, а я к тебе пришлю первого же, кто освободится.

Он подошел к оборванной фигуре, которая от слабости привалилась к дверям, осветил грязное, измученное лицо, сочувственно поцокал языком:

– Эк тебя забирает! Ну, пошли, усажу тебя да погляжу рану.

Павлин увлек незнакомца в каморку, которую доктор Корольков пышно именовал приемным покоем, и Юлия сделала шаг – последовать за ними, но тут в конце коридора хлопнула дверь: надо полагать, кто-то из выздоравливающих отправился по нужде, – и Юлия отпрянула в свою комнатку, притворила дверь и стала, прижав руки к отчаянно бьющемуся сердцу.

Постель приманчиво белела сквозь тьму, и ей отчаянно захотелось забраться в нее, укрыться с головой, уснуть и спать так крепко, чтобы к утру избыть кошмары, клубившиеся вокруг нее с того самого летнего дня, когда в «Вейской каве» она впервые встретила Адама, и до сегодняшней ночи, когда он зачем-то появился в русском лазарете.

Ибо этот «служивый» в оборванной штатской одежде, опирающийся на самодельный костыль, с потным, заросшим, измученным лицом, был не кто иной, как Адам, и в этом Юлия была уверена так же, как в том, что стоит сейчас в пропахшей карболкою темноте, прижав к груди руки, словно пытаясь унять стук обезумевшего сердца.

Она узнала его с первого взгляда, но не прежняя светлая, восторженная влюбленность, не последующее отвращение и страх владели сейчас ее душою – нет, один только страх и недоумение: зачем он пришел? Как посмел? Или он тоже в русской армии?! Эк их разобрало, ляхов: все подались в перебежчики!

Ее размышления прервала чья-то торопливая поступь в коридоре, и Юлия приникла ухом к двери.

– А ты чего шастаешь? – опять голос Павлина. – Доктор на него, понимаешь, не надышится, пылинки с него сдувает, а он, гляди… Куда? Какой тебе нужник? Да я тебе поганое ведро подам, ужо погоди! – ворчал Павлин на кого-то из раненых, верно, прежде времени поднявшегося после операции. – Кто пришел? Так, забрел один… учитель, поляк, из соседней деревни. Ему, говорит, еще неделю назад ногу шальною пулею зацепило, а теперь загнило все. Так кровавые тряпки присохли, что доктору резать придется. Я ему покуда молочка принесу, а ты поди ложись, ложись. Вот скажу доктору-то! Угомону на вас нету! – И, добродушно ворча, Павлин побрел по коридору, гоня перед собой непослушника

Юлия наконец-то смогла перевести дыхание.

Учитель, значит. Поляк! Ну что ж, Адам ведь знал всего какой-нибудь десяток русских слов, поэтому ему бесполезно было и пытаться выдать себя за русского солдата. Хорошо придумано! Учитель пришел за помощью в русский лазарет, как многие из мирных жителей, раненных случайно или заболевших. Можно не сомневаться, что Павлин, воротясь с молоком, не найдет «учителя» в приемной: тот, улучив минуту, сразу прошмыгнет туда, куда он безуспешно пытался забраться через окно: в палату Зигмунда.

Юлия выскользнула за дверь и бесшумно полетела по коридору, оглядываясь на приоткрытую дверь приемного покоя. У нее были считанные секунды опередить Адама и раньше его проскользнуть в комнату Зигмунда. Там можно спрятаться за занавескою и все услышать, весь их разговор! Значит, те, кто послал сюда Зигмунда, устали ждать, пока он подаст о себе знак, и направили к нему человека на связь… А может быть, он забыл и о своих предательских замыслах – точно так же, как о ней?

Она едва не зарыдала в голос, наконец-то осознав, что все эти дни в ее душе жила затаенная надежда на порядочность, искренность Зигмунда, на то, что на нем нет греха предательства, а Ванда ошиблась. Теперь эта надежда исчезла, причинив Юлии новую невыносимую боль.

Она оглянулась еще раз… И шмыгнула в палату Зигмунда.

Длинные полосы лунного света тянулись из окна, ярко сменяясь густой тенью. Юлия постояла мгновение, вглядываясь в очертания неподвижных тел, и, нашарив занавеску, проскользнула в закуток, где лежали чистые халаты докторов, санитаров и прочая медицинская справа.

Она споткнулась, наступила на что-то твердое, подскочившее под ее ногой, отпрянула, услышав короткий стон, но тут же была схвачена чьими-то сильными руками и так втиснута лицом во что-то мягкое, что не могла ни видеть, ни кричать.

Первая и самая ужасная мысль была, что ее опередил Адам, но это было невозможно, и она это прекрасно понимала. Потом мелькнула догадка, что Виктор Петрович пришел переодеться после операции, а Юлию схватил, чтоб не шумела и не беспокоила обитателей палат. Это, конечно, было бы замечательно, окажись правдой: Юлия была бы не наедине с врагами, а главное, не она – другой стал бы свидетелем предательства, не она – другой открыл бы злодейские умыслы Сокольского! Но в одно мгновение ока Юлия поняла, что ошиблась: Корольков очень худой, просто тощий – у этого же человека широкая грудь, крутые плечи, а руки – у них мертвая хватка. Юлия все-таки попыталась вырваться, да напрасно: развернув ее спиною к себе и локтем прижав голову так, что она не могла пошевелиться, не рискуя сломать шею, он зажал ее кисти в другой руке и, не выпуская их, осторожно сдвинул занавеску, через которую они оба могли видеть каморку, топчаны со смутно различимыми на них фигурами спящих – и фигуру, бесшумно проскользнувшую в дверь.

Незнакомец крепко прижался к голове Юлии своим твердым подбородком, и его с трудом сдерживаемое, горячее дыхание ерошило ей волосы. Она мимолетно удивилась, почему он так тяжело дышит, словно их короткое сражение совсем лишило его сил, но тут же обо всем забыла, наблюдая за Адамом.

Конечно, он не знал, что на второй кровати человек лежит в глубоком беспамятстве, иначе не осторожничал бы так: подкрался к штабс-капитану, слегка отогнул краешек одеяла, вгляделся в смутном лунном свете в его лицо, кивнул, обнаружив там другого, сделал два шага на цыпочках к постели Зигмунда и замер над нею в настороженной позе.

Вот сейчас он протянет руку, коснется плеча, спящий проснется, они с Адамом обменяются несколькими торопливыми фразами – и тот уйдет, как пришел, оставив Зигмунда продолжать шпионить у русских, оставив Юлию и того, другого человека свидетелями лжи и предательства. И короткое, отчаянное рыдание вдруг сотрясло Юлию от лютой обиды на судьбу, которая крепче цепей приковала ее к человеку бесчестному, недостойному, сперва вынудив бросить к его ногам первую страсть, а потом сделаться молчаливой свидетельницей гнусной измены. Слезы хлынули из глаз, затуманив все вокруг, и движения Адама показались ей какими-то расплывчатыми, нереальными: она словно бы во сне видела, как он что-то достает из-за пазухи, как замахивается, как сверкает в блеклом лунном луче лезвие… и медленно-медленно опускается, пронзая одеяло вместе с человеком, свернувшимся под ним.