Невеста императора - Арсеньева Елена

На несколько мгновений, чудилось, все звуки в мире были заглушены грохочущим плеском взбаламученной воды, но вот косяк разметался и перекат утихомирился. Медведь деловито осмотрелся, догнал медленно колышущихся на поверхности воды оглушенных и пронзенных его когтями рыбин, вышвырнул их на берег. Казалось, он даже исхудал за эти секунды: то ли от исступления охоты, то ли просто-напросто намокшая шерсть плотнее прилегла к телу. Выбрав самого крупного, сверкающего перламутром самца, медведь начал есть его тут же, на перекате, поглядывая на свой улов, наваленный на берегу. Вот одна из рыб, еще живая, подпрыгнула и скатилась в воду; извиваясь, поплыла было от берега, но медведь, с сельдью в зубах, догнал ее, пришлепнул и выбросил из воды. Вылез на берег, шумно отряхнулся, собрал добычу в кучу и пристроился рядом, отправляя в пасть одну за другой.

Съел, на взгляд, не меньше пуда, оставшуюся мелочь присыпал галькой, плавником, полежал немного в сытой истоме, не обращая внимания на новые косяки, преодолевающие перекат, и ушел в лес, лениво ковыляя и косолапя, являя собой самоуверенную невозмутимость грубой силы…

И вот теперь этот самый великолепный медведь скован четырехугольной челюстью капкана, беспомощен, обездвижен, и его широколобая скуластая морда, иссеченная шрамами, с подслеповатыми глазами и желтыми кончиками клыков, являет на себе выражение одновременно злобное — и до смешного покорное, беспомощное.

— Эта, как она, Ульяна Степановна [69], совушка-вдовушка, разумная головушка, нас на добычу навела? Бей зверя в лоб, бери его голыми рученьками?! — восторженно возопил Савка и тут же философски добавил:

— Ну что ж, какие звери нас едят, каких мы едим… Стреляйте, барин!

Однако Федор только плечом повел, не отводя глаз от совы. Он мог бы поклясться, что от Савкиных слов в ее круглых глазах промелькнуло выражение ужаса — совершенно человеческое выражение! С необычайным проворством, легче синички она сорвалась с ветки и, растопырив крылья, повисла перед медведем, словно загораживая его от людей, а потом опустилась на землю и принялась долбить своим крючковатым клювом тяжелую железину, вцепившуюся в лапу зверя.

Стукнет раз, два — и повернет голову, и поглядит на Федора. Стукнет — и поглядит, и мотнет головой, словно зовет…

Яснее и словами не выскажешь!

Федор шагнул вперед — и Савка охватил его железным кольцом рук.

— Не пущу! — зашипел в ухо. — Хоть убейте! Вот сперва убейте, а потом идите, делайте над собою, что захочется Только помыслите наперед, что с нею станется, с княгиней нашею, без защитника!

Савка и сам подивился собственной смелости, но добился своего, барин замер.

Слова эти ударили Федора в самое сердце, и он беспомощно уставился на сову, словно призывая ее признать Савкину справедливость. А та, наклонив голову набок, чудилось, вслушивалась в человеческую речь… потом повела своей ушастой, мохнатой головой, растопырила крылья и взлетела — нет, медленно взмыла ввысь и принялась тихо-тихо летать перед мордою медведя: туда-сюда, вверх-вниз…

Все вдруг стихло в лесу, даже кипенье верховика в листве. У Федора отяжелели веки; за спиной громко, с подвывом зевнул Савка — и, словно заразившись, разинул багровую пасть медведь, зевнул тоже с подвывом — гул пошел по притихшему лесу; узенькие звериные глазки постепенно зажмурились, голова поникла.

Многопудовая туша осела, как рыхлый сугроб, завалилась на бок. Смешно, по-детски раскинулись когтистые лапищи, голова запрокинулась — и раскатистый рев прокатился по округе. Князю Федору понадобилось некоторое время, чтобы сообразить: это не рев, а храп!

Сова вновь опустилась на землю, вновь постучала клювом по капканьей челюсти, глянула искоса… Глаза ее снова смотрели вполне осмысленно, с человеческим выражением, однако теперь это было — лукавство.

Конечно, когда медведь заснул, не стоило никакого труда освободить его лапу. По счастью, на ней осталась только рана, кости не переломало, хотя страшные зубы были рассчитаны именно на это.

Как только зверь оказался освобожден, сова замахала крыльями, надвинулась на людей, словно прогоняя их Федор был бы не прочь задержаться и поглядеть, что будет дальше, но Савка так и вцепился в него, так и потащил за собой, шепотом причитая что-то о безумцах, забывших в тайге про осторожность, а потом бродивших неприкаянными оборотнями. Прислушавшись, Федор понял, что, по-Савкиному, медведь этот оборотень, ежели не сам леший, а сова — та самая Сиверга, о которой всякий вогул не ленился рассказывать сказки одну страшнее другой Это заинтересовало Федора, он вознамерился оглянуться, но Савка просто-таки взвыл: «Оглянуться из-под руки — увидеть нечистую силу!» — и в толчки погнал барина перед собою по тропке Федор молчал, не спорил — он и сам еще не отошел после случившегося.

Ну и глаза у той совы! Ежели она видит все днем, то что же увидит ночью, когда природа наделяет птиц ее породы особенным, всепроникающим зрением! Уж, наверное, никто от нее не спрячется, ни на земле, ни в небесах.

— Ни под землей…

— Что, барин? — налетел Савка на ставшего столбом князя. — Чего говорить изволите?

— Ничего, — растерянно оглянулся Федор. — А разве это не ты сказал?

— Что? — вылупился Савка.

— «Ни под землей», — повторил Федор загадочные слова, которые внезапно отозвались у него в ушах.

— Чего ни под землей-то? О чем это вы, не пойму? — растерянно пробормотал Савка.

Федор отмахнулся, снова пошел вперед. Послышалось, конечно, тем более что голос-то был женский. Но до чего в лад его мыслям прозвучал он! Федор подумал, что от совы не спрячется ничто ни на земле, ни в небесах, а тут возьми и…

— Ни под землей.

Опять!

Он остолбенел. В ушах зазвенело. Тьфу, черт! Бубенцы — или смеется кто-то?

Савка снова наскочил на него, заглянул в лицо:

— Что это, барин? Что это?

Федор вгляделся: глаза у бедного парня до краев залиты ужасом.

— Ни под землей — оно чего, а, барин? Чего ни под землей-то?!

Вот те на! Теперь этот завел! Федор невольно усмехнулся, невзирая на испуг, ледяными волнами так и сновавший по спине, — и тут же легче стало на душе, словно что-то смутное, тревожное отпустило, перестало прикасаться к замершему сердцу.

В ушах все еще звенело, но теперь он знал, что и звон слышит, и смех: смеялась высокая женщина в красном платье, стоявшая поперек их тропы, а звенели бубенчики, в изобилии окаймлявшие ее одеяние, и этот легкий перезвон то громче, то тише сопровождал каждое ее движение.

— Ни под землей, — повторила она, и князь Федор сразу узнал этот голос. — Ни под землей, так, да?