Невеста императора - Арсеньева Елена

Бахтияр тяжело вздохнул:

— Ну, может быть, я прежде времени разговор начал. Ты еще всех ужасов здешних не ведаешь. А зима придет? Птицы на лету мерзнут, волки приходят греться к человеческому жилью! Это теперь круглый день светло, а ведь зимой солнце лишь на три часа в небо выходит, и таково чуть ли не девять месяцев! Ничего, поживешь тут зиму, а весной иначе запоешь, сама попросишь, чтоб я тебя увел отсюда.

— Нет! Никогда! — запальчиво выкрикнула Маша. — Ежели я от батюшки не ушла, когда меня он звал на счастье, уйду ль теперь с немилым, брошу ли отца в сирости? Сам уходи, коли невтерпеж!

Бахтияр тяжело вздохнул: Маша ударила его словом «немилый», будто камнем.

— Не верю, ждать стану… — пробормотал, словно в бреду.

— Не жди! Век не переждешь! — Маша ринулась в угол, упала на колени перед иконами, устремила страстный взгляд в темные, скорбные очи Святой Девы:

— Матушка Пресвятая Богородица, царица небесная!

Господи Иисусе Христе, святители-угодники! Беру вас в свидетели, клянусь жизнью моей: не уйду никуда от отца! Не покину его ни за что! Да поразит меня гром небесный, да испепелит меня молния, да разверзнутся подо мной бездны преисподние, коли преступлю мою клятву — во веки веков, аминь!

И, трижды перекрестясь, она ударилась лбом в пол с такой силою, что, верно, на миг лишилась сознания, ибо, очнувшись, увидела, что лежит на полу, вытянувшись во весь рост.

Кое-как села, сжавшись в комок, огляделась, с трудом вспоминая, где она и что с ней. Ее трясло: слишком многое испытала за этот день, а смертельная, огромная клятва отняла последние силушки.

Александр все храпит за столом, а где Бахтияр?

Ушел.., исчез, словно злая сила, вырвавшая у нее роковую клятву.

Зачем ему? Ах, да какая разница? И без клятвы она никогда не покинула бы отца, Березов. Потому что здесь последнее пристанище семьи. Потому что богу, знать, угодно видеть их здесь, и надо покорно нести свой крест, исполнив подвиг послушания господней воле. Потому что…

Полно лгать! Перед собою-то не лукавь! Потому что здесь Сиверга с ее заветным зельем, дающим желанный, счастливый дурман!

И против воли Маша заломила руки, завела глаза, приоткрыла нацелованные губы. Он здесь! Она не покинет его никогда, ни за что, пусть это только призрак, пусть…

Тихонько застонав от воспоминаний, она провела руками по телу и даже сквозь платье ощутила, как трепещет в любовной истоме.

Но что-то не так былое ее платьем, как бы не хватало чего-то.

Оглядела себя придирчиво. Да нет, все в порядке… все? Почему-то при ней нету зеленого шелкового лоскута, бог весть откуда взявшегося в лесу и повязанного ею вместо кушака?

Откуда он взялся? Куда подевался? Да и был ли он вообще?

Теперь он знал о ней все. Он знал, как она ласково приоткрывает губы и нежно прижимается к его языку в поцелуе. Он знал, как, вдруг задохнувшись, она отрывается от него и тотчас, словно пытаясь загладить некую воображаемую обиду, покрывает быстрыми, легкими поцелуями уголки его рта. И резко, до стона вздрагивает, тесно прижимается к нему чреслами, не в силах больше ждать: желание вспыхивало в ней мгновенно, как искра, и она сгорала от нетерпения как можно скорее утолить страсть. Он знал, что она не умеет ждать и хочет раз за разом испытывать ту власть, которую имеет над ним…

Князь Федор тяжело, прерывисто вздохнул. То, что свершилось меж ними на поляне, залитой солнцем, не могло быть описано никакими словами. Это было как возвращение к жизни, самозабвенный восторг, очищение, искупившее его невольный грех с Сивергой. Федор хотел открыться ей там же, на поляне, едва разомкнув объятия, но послушался голоса рассудка и ушел, оставив по себе лишь рваный зеленый платок, в котором когда-то изображал исламского абрека и который хранил с тех пор, ибо он оставался единственной памяткой о незабываемой раненбургской ночи.

Он поедом ел себя за то, что не дождался Машиного пробуждения, однако знал, что тогда не мог поступить иначе. И дело здесь было не только в заверениях Сиверги: мол, Мария слишком исстрадалась, чтобы выдержать реальность его возвращения; разум и сердце, надорванные горем, могут и не перенести радости, ей надо пока что привыкнуть к призрачному счастью, призрачной любви, измучиться этой призрачностью и взмолиться о воскрешении мертвого.

Дело было в ином… Сотворив человека, бог вселил в него нечто божественное — некий подобный искре помысл, имеющий в себе свет и теплоту, — помысл, просвещающий ум и показывающий ему, что добро и что зло. Называется это совестью.., и она угрызала князя Федора непрестанно. Для него открыться Маше значило сознаться ей во всем.

О, конечно, он не сомневался, что в первые мгновения, часы, дни встречи она будет так счастлива видеть его живым, что и слушать не пожелает его исповедь, а если и выслушает, то не поймет. И только когда минует первое опьянение счастья и наступит похмелье, она осознает, что жизнь ее зависит от человека, ввергнувшего ее семью в пучину горя и бедствий: разрушившего их благоденствие, убившего ее мать, жестоко обманувшего ее невинность, осквернившего их святые клятвы перед алтарем… Что ей до того, что он и сам уничтожил себя и прежнюю свою жизнь? Это был его грех, а наказание понесла она. И этого она не простит. Не простит!

Дни шли за днями, складывались в недели, и князь Федор все глубже погрязал в трясине своих тягостных мыслей, не в силах продолжать обманывать Машу — и не находя сил открыться ей. Прошла неделя, и другая, и третья. Сиверга не раз появлялась в его избушке, говоря, что Маша умоляет о новом свидании с возлюбленным призраком, но князь Федор отказывался раз за разом. Любовная горячка жгла его и сушила, Савка почти с суеверным ужасом глядел на изнемогающего своего господина, который сам себя пытал небывалой пыткою. Сиверга сперва ревниво подсмеивалась, не веря, что он долго будет ждать новой встречи с женой, посматривала на него сначала недоумевающе, потом недовольно, а потом с откровенной злостью, уже требуя, чтобы он пошел к Маше.

— Ну вот что! — провозгласила Сиверга, разъярясь наконец окончательно. — Я приду к тебе завтра, и если ты опять скажешь «нет», клянусь Матерью Земли Калтащ Эква, создавшей человека: наведу на тебя такие чары, что ты и знать не будешь, а пойдешь к ней и возляжешь с ней!

Он попытался возражать, угрожать — Сиверга не стала ничего слушать и исчезла, даже не позвенев своими бубенчиками: так рассердилась, что и они тоже рассердились. И князь Федор понял, что отсиживаться больше не удастся — надо что-то решать.

Решать для него значило одно — сознаться. Так и этак раздумывая о том, чем закончится это признание, он вдруг набрел на мысль настолько простую и очевидную, что было поразительно, как она не пришла ему в голову раньше. Изумляясь бесспорности этого решения и своей прежней тупости, князь Федор некоторое время сидел, незряче вылупясь в дальний угол избы, — к великому ужасу Савки, который и окликал его, и тряс, и даже непочтительно щипал, а потом оставил все усилия прервать сие оцепенение и тихонько заплакал, решив, что барин вовсе тронулся умом. В эту самую минуту князь встряхнулся, вскочил и ринулся к кадке — умываться, начал приглаживать волосы, готовый немедля пробраться тайком в Березов и во всем признаться.., но не Марии. Ее отцу!