Невеста императора - Арсеньева Елена

Он ринулся вперед и, словно бы дорога до двери (шагов пять!) показалась ему слишком долгой, ударом кулака распахнул раму (посыпались державшиеся на честном слове осколки) и выскочил, словно бы вылетел из окна. А вслед за тем.., вслед за тем входная дверь, которой нынче, похоже, была судьба распахиваться так, что на избе крыша начинала приплясывать, снова грохнулась о косяк, и в комнату ввалились Александр с Александрою. Оба дрожали как два осиновых листа, зуб на зуб не попадал у них, а бледны были, словно…

— Да вы что? Мертвеца ожившего увидели, что ли? — гневно вскричал отец, вскакивая с колен и поднимая Машу, раздосадованный, во-первых, тем, что Бахтияр сбежал от расправы, а пуще того — что слизняк Сашка застал отца в слезах и унынии. — Где черкес?!

— Он.., в окошко! — пискнула Сашенька. — Сова там была, сова! Она его, она… — Сашенька начала заикаться, и Александр оттолкнул сестру в сторону, хотя и его глаза блуждали, как у безумного, и его голос прерывался, и он безуспешно пытался выговорить:

— Там… О господи! Там идет знаете, кто? Там идет…

Он осекся, оглянулся через плечо и с тонким, жалобным воплем шарахнулся в угол, освобождая дорогу высокому худощавому человеку, ступившему через порог и окинувшему избу взволнованным взглядом светлых глаз.

Маша тихо ахнула, схватилась за горло.

Александр Данилыч медленно потянул руку вверх — перекреститься, но рука не поднималась, словно незримая сила земная налила ее свинцом. Меншиков вспомнил, как выглядел только что сын. Надо думать, и у него теперь вид не лучше! Эк его угораздило брякнуть насчет ожившего мертвеца.., вот и он, тут как тут, припожаловал! Господи, спаси и сохрани!

Левой рукой поддерживая правую, Александр Данилыч кое-как сотворил крестное знамение, однако призрак как стал на пороге, так и стоял. Знать, их, вурдалаков, спроста не возьмешь. Да, осинового кола под рукой нету — надо иначе исхитриться спастись. Но, ей-богу, из всех знакомых и незнакомых мертвецов, коим взбрела бы вдруг блажь явиться по Алексашкину душу, вот этого он никак не предполагал увидеть!

Однако, хоть и говорят, что незваный гость хуже татарина (а незваный мертвец?!), ни перед кем не давал слабины Александр Данилов Меншиков. Не даст и теперь!

Он скрепился, прокашлялся и изрек с видом гостеприимного хозяина:

— Ну, здравствуй, коли пришел, князь…

— Нет! — раздался вдруг сзади истошный крик, и Меншиков, сделав от неожиданности оборот вокруг своей оси, невольно глянул в окно, уверенный, что Маша увидела там другого упыря и потому так страшно кричит. Но в окне по-прежнему сияло предвечернее темно-голубое небо, в котором ангелы, божьи детки, уже засветили первые свои огонечки, а Маша, держась за горло, хрипло, чуть слышно, как если бы вместе с криком из нее вылетела и вся душа, бормотала:

— Нет! Это не он! Ты что, не понимаешь? Это опять сова надела его личину на Бахтияра, как там, на поляне, где мы с ним…

Она не договорила, рухнула, где стояла — то есть рухнула бы, когда б не успел подхватить ее этот неведомый, как две капли воды схожий с князем Федором Долгоруковым, царство ему небесное! Или.., нет?

А Бахтияр.., а в эту пору Бахтияр сломя голову мчался сквозь тайгу. Остатки человеческого разума, которые еще сохранились в нем после того, как появилась рыжая сова и одним взглядом, одним кликом поработила его всецело, подсказывали, что не может человек бежать так стремительно, нет в его теле таких сил, ибо он не бежал, а летел. И вдруг он понял, что не сам летит — его несли стрекозы.

Сначала он услышал странный нарастающий шум, как будто в октябре зашуршали все опавшие, иссохшие листья враз. Бахтияр поднял голову, прислушался — и вдруг, обгоняя его, понеслись десятки, сотни, а потом тысячи тысяч стрекоз.

Их было так много, что вмиг померк бледный вечер и наступили густые сумерки, чья синева была там и сям, везде, насквозь прошила злат-серебряными трепетными стежками и изумрудными блестками: мерцанием крыл и глаз.

И вокруг Бахтияра, и над кустами, и по всей тайге — всюду порхали, мельтешили, неслись эти создания, и когда он вдруг в ужасе начинал запинаться, пытался свернуть или хотя бы упасть, чудовищный рой обвивался вокруг него, как там, возле болота, обвивались осы, и вся-то разница, что новый рой не жалил Бахтияра, а впивался миллионами лапок в его одежду, волосы, вновь и вновь увлекая вперед, вновь и вновь подчиняя бесконечному бегу. И были мгновения, когда он отрывался от земли в гигантских прыжках — это поднимали его стрекозы.

Их крылья бились, трепетали перед лицом, и Бахтияру стало не хватать воздуху. Он замахал руками без всякой надежды, лишь в отчаянии, но, к его изумлению, стрекозы отпрянули в стороны, исчезли, словно исполнили предначертание свое, а теперь спокойно могли воротиться в бездны, их извергшие.

Теперь вокруг были олени…

О, далеко же занес Бахтияра лет стрекоз, если тайга махала позади и обочь своими зелеными крыльями, безнадежно отстав от тундры, которая стремительно стелилась под копыта семерых важенок, которых гнал Бахтияр.

Их серые, бархатные крупы маняще вскидывались перед ним, копыта выбивали дробь, и от этой мелодии вся мужественность его восстала, и запах самок, жаждущих самца, коснулся затрепетавших ноздрей. Он увидел их разверстые, судорожно сокращающиеся лона, полные белой влагою желания, — и неистово рванул на себе одежду, обнажая чресла.

Крикнул — нет, затрубил, призывая страстно, победно, — и важенки порскнули в разные стороны, исчезли. Теперь перед Бахтияром была лишь одна, и алое закатное солнце окрасило ее шкуру в красный цвет.

Тундра была тверда, как камень, — иначе почему копыта важенки выбивали звон, словно бубенчики?..

Боже, о аллах, да ведь это не важенка — это женщина в красном платье бежит перед Бахтияром, так высоко подняв мешавшие ей одежды, что ее длинные, легкие, смуглые ноги обнажились до самых бедер, и края круглых, тугих ягодиц были видны Бахтияру, и серебряные бубенчики, свешиваясь с платья, били, плясали по смугло-золотистой коже.

Сиверга! Это не просто женщина — это Сиверга бежит перед ним!

Нет, уже не бежит: споткнулась, упала на четвереньки. Ее нагие чресла совсем близко!

Она вскрикнула.., и Бахтияр извергся в эти сладостные тиски со стонами, рыданиями, проклятиями. Ему хотелось выкликнуть имя другой, но он не помнил, как ее звали, а потому ревел, будто страстный изюбрь:

— Сиверга! Сиверга! Сиверга!..

Тайга, затаившись, издали слушала его крик — и молчала.

Мертвец оказался проворнее живых и первым успел подхватить Машу.