Игра в обольщение - Эшли Дженнифер

— Я говорю — четыре, — Ее дыхание вызвало в нем нервную дрожь.

— Восемь. Все до конца. — Это освободит его плоть.

— Какой вы храбрый, милорд.

— Не верю, что ты это сделаешь, — прошептал Кэмерон.

Эйнсли совершенно бесстыдно расстегнула первую пуговицу. Она не отрывала взгляда от сцены, скромно сидя на стуле, а ее пальцы медленно, как показалось Кэмерону, расстегивали пуговицы на брюках. Сердце Кэмерона ударяло в такт каждой расстегнутой пуговице, и вскоре он сидел в оперном театре с расстегнутыми штанами.

Из-за холодной октябрьской погоды под брюками у него было толстое нижнее белье, но Эйнсли и с этим справилась. Он заметил, что она сняла перчатки, и ее пальцы сомкнулись вокруг его плоти.

На сцене Прарио исполнял арию. Толпа жадно ловила каждую ноту. Рука Эйнсли скользнула по большой горячей плоти и сжала ее.

Кэмерон едва сдержал стон. Музыка нарастала, и выдох, вырвавшийся из горла Кэмерона, утонул в сладостной фиортуре на сцене.

Кэмерон обхватил руками голову, а Эйнсли продолжала ласкать его восставшую плоть. Она продолжала смотреть на сцену, распутница, даже вяло обмахивалась веером, и все это время ее левая рука сжимала, гладила его плоть, увеличивая темп движения вверх-вниз.

Кэмерон едва не вскочил со стула. Он заставил себя успокоиться, сжимая рукой бедро, пока рука Эйнсли играла с его плотью.

То, что она делала, сводило его с ума. Ему хотелось привлечь ее к себе и одним движением проникнуть в нее. Прильнуть к ней долгим поцелуем, рвануть пуговицы на лифе и сжать в руках ее груди.

— Проклятие, — прошептал он.

Эйнсли улыбнулась, не прекращая ласки. Господи, он сейчас умрет. Кэмерон сжал челюсти, чтобы заглушить стоны, но ему хотелось кричать во весь голос о том, что делает с ним в темноте ложи его маленькая подружка.

Внизу на сцене Прарио довел арию до кульминации, его голос звучал чисто и выразительно. Он взял верхнюю ноту и держал ее, и Кэмерон почувствовал, что наступила разрядка.

Он судорожно выхватил из кармана носовой платок и прижал его к своей плоти. А потом ощутил теплое тело Эйнсли, прижавшееся к нему.

А когда голос Прарио плавно заскользил вниз, Кэмерон достиг высшей точки блаженства. Толпа взревела в знак признательности.

— Разве я не говорила тебе, что он великолепен? — с сияющими глазами наклонилась к Эйнсли Филлида.

— Он действительно хорош, — спокойно ответила Эйнсли, когда Филлида вскочила на ноги. Она натянула перчатки и встала, чтобы присоединиться к овациям, оставив Кэмерона поспешно застегивать брюки в спасительной темноте ложи.

— Оставь нас, — сказал лакею Кэмерон, как только за ними закрылись двери особняка.

Вышколенный лакей погасил последнюю газовую лампу и благоразумно исчез. У Эйнсли взволнованно колотилось сердце. Кэмерон отказался от приглашения Филлиды на роскошное суаре после концерта и практически запихнул Эйнсли в свой городской экипаж, приказав кучеру быстро доставить их домой.

Сейчас в темноте он прижал Эйнсли к стене, подняв ее руки над головой. Он молча целовал ее, не давая ей заговорить, потом подхватил Эйнсли, приподнял ее, и его поцелуи стали более жесткими и обжигающими. Он наверняка подавлял свое желание, после того как она поиграла с ним в театре, но теперь плотина рухнула.

— Чертовка, — прошептал он, — заставила меня потерять голову на людях.

— Мне понравилось, — лизнула его губы Эйнсли. — Уверена, тебе тоже понравилось.

Его голос зазвучал мягко, но вызывающе. Он говорил слова, которые могли бы обидеть но вместо этого они возбуждали ее без меры. Он рассказывал ей, что хочет с ней сделать и какими ласкательными именами назовет ее. Ни одной леди не следует слушать такое, но, как несколько недель назад заметил Кэмерон, Эйнсли не совсем леди.

Он целовал ее грудь, цепляясь за бриллианты. Его руки скользнули к застежкам лифа, и он разочарованно заворчал, потянув его.

— Разорви, — прошептала Эйнсли. — Мне все равно.

Ей было все равно. Зачем мешать своим ощущениям, когда обыкновенная нитка с иголкой все исправит?

Кэмерон мрачно улыбнулся и перестал быть нежным. Он дернул и широко распахнул лиф, целуя ее груди и касаясь языком обнаженной кожи. Эйнсли ощущала спиной прохладную панель стены, а спереди в нее упиралась горячая напряженная плоть Кэмерона. У нее кружилась голова, она чувствовала себя счастливой и грешной.