Пани царица - Арсеньева Елена

Скопин-Шуйский запретил говорить об этом и в войске, не позволил сообщать государю, чтобы не восстановить его против рязанцев, однако Делагарди не сомневался, что в Кремле так или иначе обо всем прознали. Он верил, что русский царь сумеет оценить самоотверженность полководца и вознаградить его за благородство.

Словом, в Москву Скопин-Шуйский вошел в блеске своего величия и скромности, и вот встреча с какой-то синеглазой женщиной, не признавшей в нем героя и храбреца, снова привела его в уныние… Бог весть, почему та баба не позволила своему мальчишке коснуться Скопина, однако Делагарди не сомневался, что его друг убежден: над ним действует проклятие Марины, все судят его за какое-то там предательство.

Делагарди остерегался подступать к другу с расспросами, однако попытался осторожно вызнать некоторые подробности у толмача. К его изумлению, этот словоохотливый новгородец, долгое время служивший у шведского купца и понабравшийся умения говорить на свейском[75] наречии, всячески увиливал от рассказов о своем полководце и его службе первому Димитрию. Понятно было, что там крылась какая-то неприятная тайна, однако нежелание русских чернить своего героя не рассердило Делагарди, а, напротив, пришлось ему по душе. Кроме того, сам имея за душой немало грешков, он умел снисходительно принимать и чужие оплошности, твердо помня, что совершенно безгрешен только один Господь на небесах, да и тот совершает же ошибку, позволяя диаволу безнаказанно ловить человеческие души!

Делагарди надеялся только, что время и пышная встреча, устроенная в Москве, исцелят его друга.

А Москва ликовала впервые за несколько лет унижения и тесноты![76] Начались пиры. Царь Василий со слезами на глазах благодарил, величал, обнимал Скопина-Шуйского, называя его избавителем, освободителем, гордостью и красой русского воинства.

Немало почестей перепало и шведам. Царь Василий угощал их, дарил им лошадей, сосуды, ожерелья. Все москвичи наперебой приглашали их к себе в дома и старались показать им расположение и признательность.

Вдобавок пришло радостное известие о взятии Можайска, несколько месяцев находившегося под властью поляков. Можайск, можно сказать, сам свалился в руки русским, потому что воевода, поляк Михайло Вильчек, сдал город без боя и уехал в Москву, за что получил от Шуйского сто рублей.

Глядя на счастливое, благодушное лицо царя Василия, никто и заподозрить не мог, какая черная зависть и злоба терзают его денно и нощно.

Разумеется, он узнал о станице из Рязани от Прокопия Ляпунова, узнал об отказе Скопина-Шуйского даже разговаривать с выборными, однако не поверил его скромности и чистоте намерений. Первое дело, Василий Иванович вообще никому не верил, даже себе, отсюда и проистекала его привычка клясться по поводу и без повода, когда надо и не надо. Второе – он в отличие от Делагарди многое знал о своем удалом родственнике, видел его всяким, во всяких положениях и понимал, на что способен князь Михаил, когда речь идет о его выгодах. От него чего угодно можно было ожидать: как самозабвенного служения, так и откровенного предательства. Если Скопин-Шуйский сейчас не подыскивается под своего государя, это вовсе не означает, что он мысленно не примеряет на себя Мономахову шапку. Василий Иванович давно уже ревновал к славе своего родственника, да его еще подзуживал брат Димитрий Иванович, завидующий доблести и удачливости Скопина-Шуйского как полководца. Димитрий беспрестанно ныл, что князь Михаил самовольно отдал шведскому королю Корелу с областью, как бы забывая, что без этого шведские войска не вошли бы в Россию, хотя были ей жизненно необходимы. Да и не нужны были подзуживания царю Василию – Скопин-Шуйский и без них стал костью в горле. Торжественные встречи, беспрерывные знаки народного расположения показывали, что народ с каждым днем все более хочет видеть царем именно Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, а это могло быть только с низвержением государя Василия Ивановича.

Шуйский призвал к себе князя Михаила и изъявил ему свои опасения. Полководец принялся уверять, что ему и в голову не могло прийти ничего подобного, что он и не помышлял о государственном перевороте. Василий Иванович только головой качал, вспоминая, сколько раз он сам на голубом глазу уверял Бориса Годунова и Димитрия в своей безусловной преданности! И где они теперь, Годунов и Димитрий?

А эти упорно ходившие меж боярами слухи, Скопин-де Шуйский втайне доброжелательствует польскому королю, и, если войско Сигизмунда поспешит к столице, оно найдет в князе Михаиле верного союзника?..

Во князе Михаиле !

Царю никак не давало покоя имя Скопина-Шуйского: Михаил.

Михаил, Михаил…

«На смену тебе придет царь Михаил!» – изрекла пророчица Олена.

Говорят, против судьбы не попрешь. Но у Василия Ивановича возникло неодолимое желание обмануть свою судьбу.

Делагарди, человек непростой и прозорливый, чуял недоброе и пытался уговорить товарища уйти из Москвы. Однако не успел. 23 апреля Михаила Васильевича Скопина-Шуйского позвали крестить к князю Ивану Воротынскому. Кумой была Екатерина Григорьевна – жена Димитрия Шуйского. Сестра покойной Марьи Григорьевны Годуновой. Меньшая дочь Малюты Скуратова…

Посреди пира Скопину-Шуйскому сделалось дурно, открылось кровотечение из носа, которое никак не могли унять.

Князя Михаила отвезли домой; немедля извещенный о болезни друга, Делагарди прислал к нему своего медика, не доверяя царскому архиятеру. Но ничто не помогло. Прибавилось и внутреннее кровотечение. Через несколько дней изнемогший от потери крови князь Михаил скончался.

Говорили, перед смертью, уже в полузабытьи, он настойчиво просил у кого-то прощения, клялся, что не мог поступить иначе, что не со зла содеял такое, а во имя родимой страны…

Перед кем клялся? В чем каялся?

Сие осталось неведомо: исповедовавший его священник не открыл последней тайны умирающего, только видели, каким угрюмым, почерневшим вышел он с исповеди.

А впрочем, немудрено почернеть, видя смерть народного героя и великого полководца!

Всеобщая молва тотчас разнесла, что Скопина-Шуйского отравила кума – Екатерина Григорьевна. Народ взволновался до того, что чуть не разнес дом Димитрия Шуйского по бревнышку и не убил всех его обитателей. Пришлось царю прибегнуть к военной силе, чтобы охранить своего брата! Делагарди и все шведы также были убеждены, что Скопин-Шуйский оказался отравлен. Когда тело Михаила Васильевича лежало приготовленное к погребению, в дом прибыл Делагарди. Пытались не дозволить ему приблизиться ко гробу, поскольку он-де не православный, однако Яков Понтус заявил, что имеет на это право, как друг покойного и боевой товарищ, не раз глядевший вместе с ним в глаза смерти.