Пани царица - Арсеньева Елена

Стефка решила, что теперь ей до конца дней своих предстоит батрачить в постели на пана Мнишка, и приуныла. Невысокий, толстенький, лысоватый и чрезмерно торопливый, воевода сендомирский не понравился ей чрезвычайно! Она предпочитала высоких брюнетов, черноглазых и пылких. Впрочем, ей также нравились высокие голубоглазые блондины – лишь бы они тоже обладали должной пылкостью.

Стефке повезло. Пан Мнишек обладал некоторыми представлениями о порядочности, пусть и весьма своеобразными: во-первых, он никогда не пакостил там, где жил, кроме того, полагал, что, исполнив предсмертную просьбу пана Богуславского, он как бы заменил Стефке отца.

Теперь она была свободна от домогательств недостаточно пылкого воеводы – и вполне посвятила себя охоте за мужчинами. О такой глупости, как замужество, Стефка не думала: ведь она была бесприданница. Кроме того, нрав у нее был необычайно легкий – совершенно как у теплого весеннего ветерка! – Стефка жила одним днем: легко вспыхивала и легко остывала, легко отдавалась и легко расставалась, ей было страшно даже помыслить о том, что можно на целую жизнь привязаться к какому-то одному мужчине и лишиться счастья быть любимой столь многими красивыми панами.

В Московию вслед за панной Марианной, руки которой домогался не кто-нибудь, а сам русский царь Димитрий, Стефка отправилась без особой охоты – прежде всего потому, что единственный московит, с кем у нее случилась маленькая встреча, не смог доставить охочей до удовольствий паненке никакой радости, зато слишком многого хотел для себя. Кроме того, она ненавидела холод, а в Москве, как известно всем цивилизованным людям, настолько студено, что там медведи по улицам ходят в своих шубах! Однако Стефку о ее желаниях никто не спрашивал, так она и оказалась в Москве.

Путь по России запомнился ей как нечто ужасное. Воевода сендомирский, который сопровождал дочь, ввел совершенно невыносимый порядок в своем огромном отряде. Иначе, конечно, было невозможно держать в повиновении эту огромную массу народу. Почти все шляхтичи имели своих слуг и панков чином поплоше: иной раз их число доходило до полусотни. Были здесь также в большом количестве католические священники и даже несколько иезуитов, торговцы, суконщики из Кракова и Львова, ювелиры из Аугсбурга и Милана, искавшие случай и место для выгодного сбыта своего изысканного товара. Станислав Мнишек, брат Марианны, вез с собой двадцать музыкантов и шута… Так что ни много ни мало, а около двух тысяч путников, полных надежд на удачу и наслаждения, хотя и не без опасений за будущее, двигались к цели – к Москве. И ни с одним из этих многочисленных мужчин нельзя было переспать под страхом смерти!

Человек умирает, если его лишить еды и питья. Стефка умирала без мужских объятий. В Смоленск она прибыла на последнем издыхании и здесь случайно познакомилась с каким-то русским. Он был невысок ростом, рыжеват, имел бледно-голубые глаза, которые, впрочем, при взгляде на оголодавшую паненку вспыхнули весьма ярко… Он не ходил в подчиненных пана Мнишка, а оттого был свободен от запретов, установленных воеводой сендомирским. В первый же вечер Стефка ринулась к нему на свидание и наконец-то утешилась душой и телом, ибо новый ее знакомец оказался необычайно хорош в постели. Впрочем, изголодавшейся Стефке в тот вечер сгодилось бы и полмужчины! А еще этот русский (кстати, прекрасно говоривший по-польски!) был весьма внимательным слушателем. Он с восторгом выслушал забавную историю о желании панны Марианны встретиться с какой-нибудь здешней колдуньей или знахаркой и вызнать парочку средств, с помощью которых можно покрепче привязать к себе будущего супруга. Стефка могла бы надавать ей таких советов… но Стефку никто не спрашивал.

Словом, свидание прошло великолепно. Оно могло бы войти в копилку самых приятных Стефкиных воспоминаний (была у нее такая мысленная копилочка-шкатулочка, наполняемая бережно и аккуратно, и Стефка предвкушала, что когда-нибудь, лет через десять, когда она безнадежно постареет, будет коротать дни, извлекая эти воспоминания, как богатые пани извлекают ожерелья и серьги, и наслаждаться ими, как паны наслаждаются дорогими винами…) – так вот, воспоминание об этой встрече могло быть очаровательным, когда б тем же вечером не явилась-таки во дворец панны Марианны самая настоящая ведьма… После ее ухода в доме случился пожар – кабы не осторожность Янека Осмольского, все сгорели бы живьем! Поплатился за то, что пропустил ведьму, караульный – пан Тадек Желякачский, но Стефка втихомолку оплакивала забавного и добросердечного шляхтича, потому что знала, кто истинный виновник (и виновница!) случившегося. Смерть пана Тадека тяжким грузом лежала на ее совести – правда, недолго, потому что по самой природе своей Стефка не была способна о чем-то долго печалиться. К тому же поезд царской невесты вскоре прибыл в Москву, и здесь Стефка встретилась с мужчиной, которому суждено было сыграть в ее жизни самую пагубную роль…

С Никитой Воронихиным.

– Спаси раба твоего, Господи! Спаси и сохрани!

– Эй, батька! Бабу-то пожалей, хорошая баба!

– Заездит он ее в дороге, ей-пра, заездит!

– Ой, помилосердствуйте, православные!

– Наташка, не оплошай! Постарайся за-ради отца нашего, митрополита!

И хохот, напоминающий лошадиное ржание, и матерная брань, и улюлюканье, и крики какое-то время облекали мчащуюся телегу, словно зловонное облако, а потом начали рассеиваться вдали. Теперь слышалось только ошалело-стремительное чавканье копыт по грязной дороге да лихой, полупьяный посвист возницы:

– Эй, залетные! С ветерком, эх, прямиком да с ветерком!

Филарет сделал попытку оглядеться по сторонам, однако из-под низко нахлобученной татарской бараньей шапки ничего не мог разглядеть. Чуял только запахи: далекий – дождя и лошадиного пота, а ближний – кислого, взопревшего бабьего тела да застарелого перегара. Попытался поднять голову, но увидел только клочья соломенной подстилки, на которой валялся вниз лицом. Надо попробовать опереться на локти, может, удастся хоть что-то увидеть… Но только шевельнулся, как снизу раздался противный полузадушенный визг:

– Ой, ирод, куда локоть поставил, чисто всю грудь размозжил, я тебе что, подстилка, что возишься, словно на мертвой?!

И ответно захохотал басисто возница:

– Терпи, сердешная, кака барыня ни будь, все равно ее… А ты, батька, побережней с бабенкой-то, глядишь, после тебя сгодится кому поплоше! И-и-эх, залетные!

Жидкой грязью брызнуло в потное лицо, попало в налитые бессильными слезами глаза. Филарет уронил голову, зашевелил губами, шепча молитву. Надо терпеть, перетерпеть, это не может долго продолжаться, приедут же они куда-нибудь! Кончится же эта мука, не может не кончиться!