Несущая свет. Том 1 - Гиллеспи Донна

Но постепенно — хотя страх и сковывал все ее чувства — Ауриана поняла, что Рамис смеется — да, смеется звонким веселым смехом!

«Эта женщина непостижима! Может быть, она просто сумасшедшая? Но нет, сумасшествие — это полная пустота, а я никогда не чувствовала себя настолько цельной и исполненной сил, как во время того колдовского наваждения, которое она наслала на меня — или, может быть, пробудила во мне».

— Это хорошо, — тихо сказала Рамис, и голос ее звучал теперь по-матерински тепло. — Я довольна тобой. Когда мне самой было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас, я тоже подобным тоном говорила со своей наставницей. Хотя, если память мне не изменяет, я назвала ее тогда ослицей, а не сукой. У тебя сильный дух, и ты продолжаешь делать успехи, быстро продвигаясь вперед, но, видимо, время еще не пришло. Я должна покинуть тебя. Мы встретимся, когда наступит следующий поворотный момент в твоей жизни!

И Рамис, подстегнув лошадь, поскакала прочь стремительным галопом. Ауриана еще долго стояла, глядя ей вслед, не смея пошевелиться — у нее было такое ощущение, как будто земля слегка покачивается у нее под ногами, и девушка боялась упасть. Камешек, который она вынула из копыта кобылицы, выскользнул из ее руки. Наконец, до ее сознания дошло, что воины за ее спиной тихо, тревожно переговариваются, бросая на нее украдкой изумленные взоры, какими обычно люди глядят не на юную девушку, а на непостижимую загадку природы. Еще бы! Ведь она обругала саму Рамис, и та оставила это безнаказанным, и потом — ее не тронула Священная Кобылица! Что может быть более удивительным? Об этом они теперь будут долго рассказывать своим сородичам и друзьям.

Наконец, к ней подъехал Витгерн и положил на плечо Аурианы свою сильную руку.

— Ты осталась цела и невредима, — постарался он успокоить девушку. — Ты отважная и мужественная, Ауриана!

Она с молчаливой благодарностью взглянула на него и направилась на негнущихся ногах назад к своей лошади. Обернувшись, она увидела, что один из воинов спешился и, к ужасу Аурианы, подобрал тот камешек, который она вынула из копыта кобылы — по-видимому, он собирался сделать из него амулет Ауриана с горечью осознала в этот момент всю бесполезность попыток забыть или каким-то другим способом вычеркнуть из своей жизни все случившееся сегодня на тропе. Эти многочисленные свидетели не дадут ей сделать это, в их памяти навечно запечатлены все произнесенные слова и разыгравшиеся на их глазах события.

Прежде чем они снова тронулись в путь, Ауриана поймала взгляд Деция. Он ухмылялся ей, как обычно, своей насмешливой нагловатой ухмылкой. Похоже, Деций был тронут всем увиденным не больше, чем если бы Ауриана на его глазах спешилась, чтобы узнать у местной жительницы дорогу через лес. Может быть, римлянам вообще незнакомо чувство благоговейного ужаса?

Неожиданно она ощутила внизу живота позывы плотского желания и послала коварным богам свое отчаянное проклятье. Почему именно сейчас? И почему именно Деций? Почему плотские страсти невозможно подавить в себе, заглушить их голос? У нее было такое ощущение, как будто она стоит перед роскошно накрытым пиршественным столом, но ее взгляд притягивает только одно блюдо — блюдо с отравленной пищей.

Эту ночь Ауриана почти не спала, вновь и вновь вспоминая слова Рамис, и трепетала от ужаса. Но несмотря на все ее страхи и предчувствия грядущих бед — а, может быть, благодаря им? — она ни на мгновение не забывала, что где-то совсем рядом лежит Деций. Временами ее обуревало такое страстное желание прокрасться ползком по траве и найти его, что она содрогалась всем телом, еле сдерживая себя. Но сразу после этих сладостных судорог в ее памяти возникало отвратительное видение: Ателинда и насилующий ее воин. Ее и раньше одолевали смутные ощущения, связанные с неведомым чувственным восторгом. Она почерпнула не совсем ясные знания о существовании плотских утех из снов, из собственной интуиции, из наблюдения за природой, из смутных догадок об отношениях между родителями. Соединиться в объятиях страсти — значило соединиться плотью, горячей, трепещущей, наполняющей все лоно плотью. Это называлось любовью. Так она думала раньше, но теперь она с сомнением спрашивала себя: «Неужели одно и то же действие, один и тот же акт может служить выражением любви и выражением ненависти, жестоким насилием? Может ли в нем соединиться несоединимое?» И кого ей спросить об этом? Во всем этом таилась какая-то неведомая опасность, как будто огненная страсть отбрасывала черную мрачную тень.