Лишь в твоих объятиях - Линден Кэролайн

— Они не болят, — сказал он. — Больше не болят.

— Но раньше болели.

Это невозможно было отрицать.

— Давным-давно.

Она посмотрела ему в глаза.

— Вы не хотите, чтобы кто-нибудь здесь знал, как много вы страдали, ведь так?

Алек покачал головой:

— Не от этих шрамов. — Он дотронулся до самого длинного, который тянулся от ключицы вниз и поперек ребер. — Даже не от этого.

— Я не верю. — Она потянулась к нему. Мышцы у него напряглись — она дотронулась до него и провела пальцами по шраму.

— Пока эта рана была в ужасном состоянии, я в основном был без сознания.

Ее лицо сморщилось. Хотя она улыбалась, он чувствовал ее боль.

— Вы не расскажете мне, да? Вам не надо говорить мне. У всех есть какие-то секреты, а мы пока еще не очень хорошо знакомы…

Алек рассмеялся:

— И вы говорите это сейчас, когда мы, голые, лежим в постели? — Он повернулся лицом к ней и убрал ее волосы за плечи, чтобы были видны ее небольшие полные груди. Его рука задержалась на ее щеке, и глаза ее почти закрылись от удовольствия. Его тело, уже готовое, как всегда утром, к активным действиям, стало твердым и налилось силой. Он положил руку на ее соблазнительную шею и медленно и нежно погладил ее. — Я бы сказал, что мы знакомы очень близко.

Она покраснела, отвела глаза.

— Да, в этом смысле. Но это еще не означает, что мы хорошо знаем друг друга. Поверьте, я понимаю различие.

Алек убрал руку с ее шеи.

— Конечно, — пробормотал он. — Вы правы. Он взял ее руку и положил на свое бедро, туда, где был самый старый шрам. — Этот я заработал в Португалии, после Вимейры. Я набрел на французского пехотинца, который отстал от своего полка, чтобы чем-нибудь поживиться. Трудно сказать, кто из нас больше удивился, увидев другого, но он запаниковал первым, подскочил как сумасшедший и рубанул палашом. Я остолбенел, взвыл, а мерзавец тем временем дал деру. — Он провел ее рукой по длинной, едва заметной линии на левом предплечье. — Это любезность испанского партизана, у которого были совсем другие намерения. Он, скорее всего, был пьян как сапожник, но руку мне повредил.

— Вы его застрелили? Алек пожал плечами:

— Должен был бы. Его пуля, задев мою руку, попала в шею моей лошади и убила бедное животное. Я не был уверен, что сумею победить даже пьяного испанца, ведь по моей руке текла кровь.

Она охнула:

— Ужасно! Алек усмехнулся:

— Действительно ужасно. Я даже не отомстил тому парню. Моя рука слишком дрожала — не только от ранения, но и от злости, что он убил мою лошадь. Все, что я смог сделать, — это нажать на курок. К счастью для меня, моего ответного выстрела оказалось достаточно, чтобы он бежал.

Ее пальцы проследили путь, оставленный пулей.

— Вот и хорошо, — сказала она приглушенно. Потом дотронулась до похожей на звездочку метки повыше бедра. — А это?

— Ватерлоо. Французская пика. Я не помню, как это произошло.

— А это тоже Ватерлоо? — Она медленно провела пальцем по самому длинному и глубокому шраму — следу от удара саблей, который мог лишить его головы, если бы сабля не наткнулась на ключицу. Алек знал, как ужасно выглядит этот шрам — кожа стянута, в буграх. Однако легкое прикосновение ее пальца к выпуклостям и ямкам шрама неожиданно вызвало ощущение, будто по коже побежали искры. Он не был монахом, конечно, не был им в армии и даже в последние пять лет, но ему никогда не приходилось быть в постели с женщиной, которую бы так интересовали его шрамы, каждый дюйм его исковерканного тела. Вообще-то после Ватерлоо он ни разу не снимал рубашку, когда занимался любовью. Но тогда он просто утолял голод. На этот раз все было по-другому. И ему вдруг захотелось рассказать Крессиде о своих шрамах. Она провела пальцем до конца шрама.

— Да, — ответил он. — Это почти последнее, что я запомнил о сражении. К тому времени я командовал эскадроном драгун. Мы атаковали неожиданно. Солдаты Бонапарта побросали оружие и бежали. Атака была такой успешной, что многие драгуны проскакивали мимо цели и попадали под огонь французов. Я пытался вернуть моих людей обратно на позицию, когда ко мне подлетел кирасир.

На миг он снова почувствовал, ледяной ожог стали, рассекающей его плоть, и увидел перекошенное лицо французского кирасира. Он успел подумать: вот последнее, что он видит, и пожалел, что это не хорошенькое женское лицо, а безобразная физиономия француза.