Катрин и хранитель сокровищ - Бенцони Жюльетта

Графиня обхватила голову руками и вновь принялась рыдать так жалобно, что Катрин наклонилась к ней и обняла ее за плечи.

— Эрменгарда! Пожалуйста, перестань себя мучить!

Тебе не в чем себя обвинять… Ты была самой лучшей матерью ему, гораздо лучшей, чем я! Да, действительно, лучшей, чем я…

Глаза Катрин начали наполняться слезами, и она уже была готова заплакать, когда на цыпочках вошел капеллан, чтобы объявить, что все готово для перенесения ребенка в церковь. На мгновение показалось, что вернулось что-то от прежней Эрменгарды. Графиня встала и взяла Катрин за руку, — Идем, идем и посмотрим на него, — сказала она.

Она вышла из комнаты в сопровождении Катрин и Сары и, спустившись с лестницы, заспешила вдоль широкой сводчатой галереи, одна из сторон которой представляла собой ряд готических окон с цветными стеклами и изображением семейного герба Шатовилэнов.

Дверь в галерее вела в часовню. Войдя туда, Катрин вскрикнула от удивления. Храм был невелик: веероподобный свод нефа опирался на массивные, серого камня колонны в романском стиле. В центре, на катафалке, покрытом черным и золотым, одетый в роскошный костюм из черного бархата, покоился ребенок. У его ног лежал герб его матери рядом с гербом герцога Бургундского, который пересекала зловещая красная полоса. Четверо воинов в сияющих доспехах стояли, опираясь на алебарды, по одному в каждом углу катафалка, неподвижные, как статуи. Множество толстых желтых восковых свечей, освещавших часовенку с маленькими окнами, придавали торжественность происходящему.

Старые стены были почти закрыты знаменами и черными бархатными драпировками. Великолепие увиденного изумило Катрин, которая повернула к подруге удивленное лицо. Эрменгарда неожиданно всхлипнула и подняла руку движением, исполненным неосознанного высокомерия.

Не говоря ни слова, Катрин подошла и стала на колени у тела. Она испытывала нечто похожее на благоговейный трепет и едва смела взглянуть на ребенка: ей было больно видеть, как поразительно он был похож на своего отца. Она так давно не видела его, что едва узнала. В своем последнем сне он казался таким высоким со своими маленькими ручками, скрещенными на груди! В чертах его лица уже проступило высокомерие, и короткие светлые волосы были точно такими же, как волосы Филиппа.

Он не мог быть сыном другого человека, и смутное чувство ревности усилило ее горе. Создавалось впечатление, что маленький Филипп намеренно отвернулся от своей матери, отделяя себя от нее, чтобы приблизиться к человеку, который дал ему жизнь. Пронзительная боль печали и раскаяния поразила сердце женщины: она сожалела о том времени, которое потеряла. Должно быть, она сошла с ума, оторвав себя от него, а его от себя! А теперь смерть навечно разлучила их… Она жестоко упрекала себя за холодность, за безразличие… Уже ослабевшие узы плоти и крови неожиданно причинили невыносимую боль!

Ей хотелось схватить маленькое тельце, согреть его, вернуть к жизни, чтобы жить вместе. Она отдала бы свою жизнь за то, чтобы увидеть открытые глаза Филиппа, чтобы он улыбнулся ей. Но не ей, а Эрменгарде он улыбнулся в последний раз. Пораженная горем, которое она впервые почувствовала так остро, Катрин спрятала лицо в ладонях и долго плакала у ног своего мертвого ребенка. Маленький мальчик на этом бессмысленно роскошном ложе уже принадлежал иному миру.

Всю следующую ночь, забыв о тяготах долгого пути, Катрин молилась в часовне. Ни мягкие протесты Сары и Эрменгарды, ни советы капеллана, встревоженного ее крайней бледностью, не могли оторвать Катрин от ее ребенка.

— Я должна оставаться с ним столько, сколько смогу!

— горько воскликнула она. — Я так сильно жалею обо всех этих годах, когда не видела его…

Эрменгарда не настаивала, понимая чувства своей подруги. Она присоединилась к ее заупокойной молитве.

На рассвете ребенок был похоронен со всей пышностью в присутствии жителей всей деревни, одетых по этому случаю в траур. Потом, когда камень, закрывающий вход в семейный склеп Шатовилэнов, был уложен на место над телом маленького сына герцога, Катрин и Эрменгарда остались одни, две женщины, перенесшие тяжелое горе, скорбящие об одной и той же утрате… По молчаливому согласию они отказались от ужина этим вечером и вернулись вместе в комнату графини. Довольно долго они молча сидели в высоких, резного дуба креслах по обе стороны камина, глядя на пламя. Они выглядели очень странно в своих траурных одеждах. Их можно было бы принять за мать и дочь, объединенных общим горем… Ни одна из них не смела заговорить первой, опасаясь, что малейшее замечание может задеть другого… Наконец Эрменгарда овладела собой. Она взглянула на Катрин.