Только любовь - Лоуэлл Элизабет

Чероки выпрямилась, перенесла тяжесть тела с больной ноги на здоровую. Хотя она перевязывала щиколотку и регулярно лечила припарками и мазями, нога упорно не заживала.

— Собираешься на охоту?

— Конечно! — как можно более бодрым голосом ответила Шеннон.

Старая женщина хмыкнула, повернулась и, прихрамывая, вошла в хижину. Когда она снова появилась в дверях, в ее руках была коробка с патронами для дробовика. Чероки протянула коробку девушке.

— Вот, бери, — нетерпеливо проговорила она. Я пока что не могу охотиться, а упускать такой снежок грешно. Тебе не надо будет подбираться ко всякой живности так близко, что ее в пору и ножом прикончить.

— Я уже и без того твоя должница — ведь ты вылечила Красавчика.

— А, чушь собачья! — отмахнулась Чероки. — Мы с тобой всем делимся уже третий год, а до этого так же было с Молчаливым Джоном целых десять лет. Так что забирай патроны и расходуй столько, сколько нужно, чтобы добыть нам оленины.

— Но ведь…

— И не зли меня, девочка. А с Красавчиком вовсе никаких хлопот не было. У него череп как гранит, да и тело под стать. Скажи, разве не так, норовистый бандит?

Красавчик посмотрел на Чероки, замахал хвостом и снова повернулся к Шеннон. Пулевые ранения на его теле затянулись и были почти незаметны. Первоначально они казались страшными из-за сильного кровотечения.

А что касается черепа, то тут Чероки была совершенно права. Он был у Красавчика словно из камня. Осталась лишь еле различимая бороздка от пули, которая убила бы менее выносливого и не столь твердолобого животного, которому к тому же повезло, ибо он попал в руки к женщине, хорошо знакомой с травами и снадобьями.

— Спасибо тебе, что выходила Красавчика, — сказала Шеннон, гладя псу морду. — Он да еще ты — это вся моя семья.

Скользнув проницательными карими глазами по лицу Шеннон, Чероки прочитала то, о чем девушка умолчала: несбывшуюся мечту о любви и семейном счастье.

— Ну, я думаю, скоро ты перестанешь жаловаться на одиночество.

Говоря это, Чероки достала пузырек из кармана своей куртки. К горлышку ремешком из сыромятной кожи был прикреплен мешочек.

— Что это? — заинтересовалась Шеннон.

— Можжевеловое масло с мятой. А в мешочке — сухая губка.

— Пахнет прямо-таки замечательно! А зачем ты мне это даешь?

— А затем, что Бич — безмозглый осел, вот зачем! Или он уже стал твоим мужчиной, а потом бросил тебя?

Лицо Шеннон вначале порозовело, затем побледнело.

— Бич всегда был сам по себе, — процедила сквозь зубы Шеннон. — Да, сейчас он ушел.

— Ты не понесла? — без обиняков спросила Чероки.

— Нет, — сдерживая дыхание, коротко ответила Шеннон.

— Ты уверена?

— Да.

Старая женщина вздохнула и переступила с ноги на ногу, давая отдых больной щиколотке.

— Ну что ж, тогда тебе пока не нужен этот пузырек, — заявила Чероки. — Храни его до тех пор, пока тебе не понадобится избавиться от ребеночка, у которого не будет папы.

— Так ты такое снадобье давала Клементине и…

— Нет, — не дослушала Чероки. — Такое масло нужно применять понемногу и умело. А эти девицы постоянно вдрызг пьяные: какое уж тут умение… Шеннон подумала о Калпепперах и подобных им мужчинах и невольно содрогнулась.

— Не представляю, как это можно вынести, — пробормотала она.

— Большинство это и не выносят… Во всяком случае, долго.

Яростно завыл ветер, накликая грозу.

— Мне надо идти, — сказала Шеннон.

Она повернулась — и увидела появившегося из мглы рослого всадника.

— Бич! — вырвался у нее тихий вскрик.

Чероки также обернулась, увидела приближающегося мужчину — и громко, торжествующе засмеялась. Затем, спохватившись, стала поспешно совать патроны в один, а бутылочку с маслом — в другой карман куртки Шеннон.

Но та едва ли заметила это. Внезапно вспыхнувшая радость сменилась тревогой и смятением. Если на лице Бича невозможно было прочесть ни малейших следов радости от встречи, то вот злости и раздражения было сколько угодно.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Шеннон.

— А ты как думаешь, какого черта я здесь оказался? — рявкнул Бич, останавливая Шугарфута буквально в шаге от Шеннон. — Гоняюсь за безмозглой девчонкой, которая уезжает из прекрасного дома и возвращается в жалкую развалюху, где она зимой умрет от голода, если, конечно, раньше не замерзнет.