Солнечный зайчик - Тиммон Джулия

– Я стараюсь поменьше кривить душой, – медленно произносит Грегори. – Особенно после всех этих событий. Но, к сожалению, не так это просто.

После всех этих событий? Что он имеет в виду? Гибель Джаспера? И что-то еще?

– А… что произошло? – несмело спрашиваю я.

Грегори смотрит на меня озадаченно, будто не понимает, о чем я, потом кивает.

– Я разве не рассказал?

– Нет.

– Джаспер погиб в две тысяча третьем году. В Ираке.

На наши головы и плечи опускается давящая тишина. На несколько мгновений замирает все вокруг, сверчки в траве и те прекращают свой непрерывный стрекот. Грегори нащупывает пачку, но сигарету не достает – секунду-другую держит руку на ни в чем не повинной коробочке и сминает ее.

Я сижу ни жива ни мертва. Такое чувство, что Джаспер был другом не только Грегори, но и моим, и оттого, что его теперь нет, так и подмывает в отчаянии схватиться за голову. Но я сижу не двигаясь. Боюсь лишним звуком осквернить скорбь Грегори.

– Парадоксальнее всего то, – произносит он, глядя в ночную тьму, разбавленную сиянием серебряных звезд и светом единственного фонаря, – что много-много лет назад, еще до знакомства с Джаспером, я всем сердцем полюбил эту страну, ее народ, культуру. Я был там до «Бури в пустыне».

– Что? – качаю я головой. Вот это да!

– Двенадцатилетним мальчишкой, – говорит Грегори, всматриваясь в пространство перед собой, будто видя прозрачного призрака и желая разглядеть его черты. – С дедом, материным отцом.

– Он что, тоже был военным? – спрашиваю я, хоть, признаюсь, имею поверхностное представление о «Буре в пустыне» и о том, что ей предшествовало.

– Нет, историком, – с едва заметной улыбкой отвечает Грегори. – Невинным историком, ярым противником войн и насилия.

Он поворачивает голову и смотрит на меня устало-ласковым взглядом. Мое сердце взволнованно подпрыгивает, и по всей груди разливается вибрирующее тепло, от которого голова идет кругом. Во взгляде Грегори что-то непривычное: возникает ощущение, что теперь он окончательно принял меня, видит во мне свою.

– Дед тоже умер, но не от бомбежки. Он слишком отчаянно любил свою работу, чересчур страстно желал приносить людям пользу, поэтому не щадил себя. – Грегори вздыхает. – Почему-то вспоминаются строчки, хоть они и о другом:

• Кто, терпеливый,
• Душу пытал на излом,
• Судеб извивы
• Смертным свивая узлом,
• Ранясь, рискуя,
• Маясь в крови и в поту, —
• Чтобы такую
• Миру явить красоту?

Я замираю. И не подозревала, что поэзия способна меня так пронимать. По-видимому, и до нее я еще не доросла, точнее созреваю только теперь, вот в эти минуты, рядом с человеком, перевернувшим всю мою жизнь.

– Ранясь, рискуя… маясь в крови и в поту, – задумчиво бормочет Грегори. – Дед был таким – работал на износ и никогда ничего не боялся.

– Давно он умер? – осторожно спрашиваю я.

– Давно. Еще в девяносто четвертом.

Какое-то время молчим. Я не узнаю себя. Понимаете, у меня, слава богу, все родственники еще живы. Точнее, бабушка, мамина мать, умерла, когда я была совсем крошкой, а у папы вообще не было отца – он погиб еще до рождения сына в результате какой-то аварии на заводе, где работал. Нет, конечно я видела смерть. Животных, соседей. Но из очень близких людей в сознательном возрасте никого не теряла. Смотрю на лицо Грегори и ясно вижу отпечатки тяжелых потерь. Становится даже как-то неловко сидеть рядом – в благополучии, с легким сердцем.

– Чьи это стихи? – интересуюсь я, когда молчание затягивается.

– Уильяма Батлера Йитса, – отвечает Грегори.

– Любишь поэзию? – спрашиваю я, втягивая голову в плечи от осознания своей невежественности.

Грегори усмехается.

– Опять-таки под настроение. Бывает, поэзии требует душа, чтобы немного возвыситься над будничностью и смириться с бесполезностью жизни. Тогда и спасаешься стихами.

– По-твоему, жизнь бесполезна? – Я смотрю и смотрю на его лицо.

– Гм… Понимаешь, когда соприкасаешься с последствиями войны и разочаровываешься во многих вещах, которые считал едва ли не святыней, становишься в тупик. Война – естественное состояние человечества. На протяжении всей истории на земле почти всегда хоть где-нибудь да воевали. Разве это не чудовищно? Разве не наводит на мысль о том, что смысл жизни не ясен, размыт?

Медленно киваю. С последствиями вооруженных конфликтов я тоже никогда не сталкивалась, поэтому, признаться, не особенно о них задумывалась. Меня вдруг охватывает непреодолимое желание рассказать Грегори обо всем, что во мне есть гадкое.