Один день тьмы - Неволина Екатерина

«Я предупреждала!» — сытой кошкой замурчала тьма.

Я на мгновение закрыла глаза, заглянув в вертикальные зрачки самой древней ночи. Той ночи, что царила над землей, когда та еще не знала солнечного света. Той, что была древнее всего и лежала в основе всего. Эта тьма окутала меня плотным плащом, как заботливая мать.

«Я позабочусь о тебе. Тебе ничего не придется делать. Только доверься мне…»

Глядя в распахнутые глаза ночи, я, как завороженная, кивнула.

Как же я сразу не догадалась. Ловушка оказалась очень простой. Предельно простой. Артур отвлек внимание, чтобы снайперы, посланные старейшиной, спокойно расстреляли меня.

Серебряная пуля. Это подло. Я думала, Московский Дом не использует серебро в борьбе со своими сородичами, это у них вне закона. А еще я думала, что мы с Артуром сможем любить друг друга вечно.

— Полина!

Смутно знакомый голос прозвучал где‑то в самом уголке сознания. Кто‑то пытался докричаться до меня. Не важно. Разберусь с этим в другой раз. Пока у меня есть дела поважнее.

Я легко ушла от того, кто пытался меня остановить, и обернулась, уже прекрасно зная, где находятся мои враги. Те, кто стрелял в меня. Мне было весело и легко. Разделаться с ними не составит труда. Они поджидали меня, считая, что я — глупая мышь, попавшаяся в хитроумную мышеловку. Ну это мы еще посмотрим! Я улыбнулась и кинулась им навстречу.

— Полина?!

— Полина! — крикнул Артур, бросаясь к ней, чтобы защитить и укрыть своим телом.

Он чувствовал себя дураком, положившись на слово старейшины и поверив, что тот отпустит их с Полиной. Размечтался, идиот! Ну конечно, зачем Отцу свидетели? Теперь Артур отчетливо понимал, что старейшине выгодно, чтобы они погибли. Тогда на них можно будет списать гибель посланника патриарха. Хотя, возможно, обвинят одну Полину, а его объявят героически павшим от рук демона. Господи, ну почему он был таким дураком! То, что пока стреляли только в нее, тоже было закономерным — они не могли рисковать, убив его, пока Полина еще жива. Артур понимал это так же ясно, как если бы слышал те инструкции, которые старейшина дал своим слугам.

Полина отшатнулась и кинулась к группе деревьев, откуда донеслись выстрелы. Но за секунду до того, как она отвернулась, Артур успел встретиться с ней взглядом. Ее глаза были, наверное, самым страшным, что ему приходилось видеть. Пустые, холодные, они казались затянутыми пеленой тьмы. Обычно ярко‑фиолетовые, они стали темными, аметистовыми и совершенно чужими. Артур вдруг почувствовал, что Полина — уже не та девочка, которую он знал.

Тем временем Полина, ловко уклоняясь от выстрелов — Артуру казалось, что пули застревают в облаке тьмы, которое окутывало ее фигуру, словно вороненые доспехи, — добралась до стрелявших. Опасаясь за нее, Артур метнулся следом, но быстро понял, что его участие не потребуется. Стрелков было двое — снайпер с винтовкой и корректировщик, вооруженный укороченным автоматом. На каждого из них Полине потребовалось не более нескольких секунд.

Кровь… густая кровь растекалась по снегу, несколько капель упало на щеку Артуру, и он отвернулся. Он бы не хотел видеть этого никогда. То, что творилось на поляне, не было сражением. Скорее кровавая безжалостная бойня. Смотреть на нее не могла даже луна, вдруг спрятавшаяся за тучами.

Полина повернулась к Артуру. Ее лицо было испачкано кровью, глаза все так же сверкали, а в окровавленном рту виднелись клыки.

Артур невольно отступил. Он вдруг вспомнил свой старый сон. Неужели Полина теперь и вправду чудовище? Неужели уже невозможно ничего изменить?!

Она смотрела на него, словно чужая, не узнавая.

— Полина! — еще раз крикнул он, но в ее глазах ничего не дрогнуло.

Девушка двинулась навстречу, и Артур прочитал в ее взгляде свой приговор.

Лиз предрекала, что однажды Полина убьет своего учителя… и потом этот сон, в котором она охотилась на него в заброшенном пустом доме… Неужели все это — правда?

«Все равно. Я не могу убить ее. Я никогда не смогу причинить ей зло», — промелькнуло в его голове, а потом мир взорвался болью…

Темная муть отхлынула так же неожиданно, как и пришла. Грудь и бок болели, словно обожженные. Я медленно коснулась бока рукой и с удивлением посмотрела на испачканные алым пальцы. Кажется, меня ранили… А потом… Нет, я не хотела думать о том, что случилось потом, и только смутно осознавала, что это что‑то страшное. Лучше не думать. У моих ног темнело чье‑то тело. Лучше не видеть. Лучше не знать. Чуть поодаль лежали еще два изувеченных трупа, а снег был щедро обрызган кровью.

Головная боль вернулась. Нет, я не хочу ни о чем думать. Я не хочу ничего знать. Хватит! Я ужасно устала. Устала…

Я уже собиралась уйти, когда что‑то в лежащем у моих ног человеке привлекло внимание. Этот оттенок волос. И бессильно откинутая бледная рука с тонким запястьем… Я знала их лучше, чем собственные. Каждый сантиметр этого тела я покрывала горячими поцелуями…

Нет! Этого не может быть! Кровь застыла в моих жилах…

Что же я наделала! Боже мой! Мне стало по‑настоящему страшно. Что со мной случилось, если я сумела поднять руку на того, кого люблю, того, кто для меня дороже всего? Я смотрела на свои испачканные свежей кровью руки и чувствовала, что все мое тело сотрясает крупная дрожь. Я чудовище, самое гадкое и отвратительное, какое только может быть. После всего, что я наделала, я не имею права на жизнь.

Луна неподвижно и бессмысленно висела в небе, над самой моей головой. Дурацкий фонарь, ненужный свидетель…

В такие моменты часто думаешь о всякой ерунде и замечаешь совершенно глупые, никому не нужные детали. Вот и сейчас я только удивлялась тому, почему снег почти не тает от нашей крови. Горячая человеческая кровь прожигает его насквозь, плавит в огне своей невыносимой боли. Наша кровь, наверное, холоднее льда. Что это за кровь, если она не может даже растопить снег? Какой в ней прок и какой прок в том, что подменило нам жизнь? Никакого. У нас ничего нет. У меня теперь ничего нет…

Я оглянулась. Тело рыцаря уже обратилось пеплом, а на грязном не растаявшем снегу лежала серебряная шпага старейшины. Как раз кстати. Будет очень символично.

Я подняла шпагу, уперла ее гардой в землю и наставила острие туда, где находилось мое собственное сердце.