Проклятье музыканта - Калинина Наталья Дмитриевна

– Алехандро.

– Сожалею, – выдавил Франсиско, делая над собой усилие, чтобы разжать пальцы.

– У меня есть другие отличные инструменты, даже гитара мастерской великого Торреса, если вы пожелаете…

– Нет, – качнул головой музыкант, нащупывая трость, чтобы уйти. Продавец, поняв его настроение, сунул ему в ладонь кожаный мешочек с деньгами. Франсиско машинально убрал его в карман и, уже сделав пару шагов по направлению к наполненной звуками улице, остановился и попросил:

– Можно я на ней сыграю? В память о вашем сыне?

– Да, – услышал он после паузы, в которую, видимо, продавец принимал нелегкое для него решение.

Франсиско сел на предложенный стул, тронул струны и удовлетворенно вздохнул. Он и гитара, будто родные души, опять встретившиеся в новой жизни, узнали друг друга.

Она отзывалась под его пальцами нежным звучанием, вызывающим воспоминание о прикосновениях материнских ладоней к младенцу, баюкала, как колыбельная песня. Счастье, тихое и уютно неяркое, будто огонь свечи, расцветало теплой улыбкой на губах Франсиско. А гитара дальше рассказывала ему историю своего прежнего владельца.

Его первые шаги… Спотыкания, падения, сопровождающиеся плачем. Но вот младенец, поднявшись на некрепкие ножки, сделал новый шаг, улыбнулся своей первой победе, и в музыке заплескалась радость.

Страстное фламенко, бурлящее, как молодая кровь, наполненная адреналином: первая любовь, метания юной души, лихорадочный ритм влюбленного сердца, бессонные ночи. Юная Кармета… Будто из памяти гитары всплыло имя прелестницы. Франсиско не мог ее видеть, не мог представить овал ее лица, яркость губ, но музыка «рисовала» ему ее портрет, тонами и полутонами рассказывая о чувствах к этой девушке несчастного Алехандро.

Первая ночь и первое расставание. Тихий плач, издаваемый гитарой, – плач тоскующего сердца, хранящего образ первой любви. Грусть, сочащаяся из-под пальцев мелодией, рвущей душу. Пауза, словно недоговоренность, повисшая в воздухе, как неугасшая надежда.

И вновь бешеный ритм – лихорадка, терзающая тело. Угасающие трели, как угасающая жизнь. Гитара в руках Франсиско рыдала, словно плакало безутешное материнское сердце. И из незрячих глаз музыканта тоже катились слезы, обжигающие его обветренные щеки. Никогда ему еще не было так больно, как после этой истории, неожиданно поведанной ему инструментом.

Последний звук оборвался резко, словно лопнула струна – оборванная жизнь. Слепой молча положил гитару на стойку перед продавцом и пошел к выходу, ориентируясь в повисшей в помещении магазина тишине на звуки, доносившиеся с улицы.

– Постойте! – окликнули его в дверях. Франсиско неуверенно остановился.

– Возьмите ее. – Пальцы бедного продавца коснулись его рукава, а в ладонь ткнулся теплый еще от прикосновений гриф. – Возьмите просто так.

Пальцы музыканта жадно сомкнулись вокруг грифа, но тут же разжались:

– Нет. Не могу…

– Вы уже заплатили мне своей игрой. Я будто вновь прожил вместе с сыном его короткую жизнь. Я останусь с этими воспоминаниями, а не с инструментом, который в моем магазине чахнет без игры так же, как умирал мой сын. Я не хочу, чтобы эта гитара, хранящая воспоминания, умерла, так больше никому и не рассказав его историю. Возьмите ее ради того, чтобы жила память об Алехандро, расскажите о моем замечательном мальчике всему миру. Пожалуйста!

И продавец, увидев, что Франсиско взял гитару, торопливо отошел, словно боялся, что слепец передумает…

Посреди ночи я вдруг открыла глаза с ощущением, что мне нужно вспомнить или найти что-то важное. Было ли дело во сне или в какой-то детали, которая, словно иголка в стоге сена, затерялась среди событий минувшего дня, – не знаю. Но чем настойчивее я пыталась заснуть, тем навязчивей становилось желание отыскать природу странного ощущения. Поняв, что, ворочаясь, лишь разбужу Рауля, я тихонько встала и вышла из спальни.

Я сделала круг по гостиной, чувствуя легкий озноб: к ночи температура падала и в квартире становилось ощутимо прохладно. Я налила себе чаю, накинула на плечи шаль и с чашкой села на диван. Разбуженный кот тут же с удобством расположился на моих коленях и, сладко зажмурившись, «захрумкал» от удовольствия. Меня же, несмотря на его уютное мурлыканье, не отпускало неприятное ощущение. Предчувствие чего-то нехорошего? Может быть. Мне почему-то было так не по себе, словно в мой дом пришел неприятный человек, от которого я не знала, чего ожидать. Я осторожно сняла Булку с колен, отнесла чашку на кухню, но не вернулась в спальню, а зашла в кабинет, включила ноутбук и осторожно сняла со стены подаренную мужу гитару. Гриф лег в ладонь как рукоять кинжала, холод струн показался мне враждебным, будто инструмент, как живое существо, не принимал меня. Я тряхнула головой, прогоняя наваждение, и усмехнулась: со снами у меня всегда были особые отношения, но я, возможно, перегибаю палку с верой в них. Додуматься же: сличать гитару настоящую с приснившейся! Но все же, послушав не здравый смысл, а интуицию, я закрыла глаза и исследовала пальцами, будто слепой музыкант из моего сна, корпус гитары. Никаких зазубринок не нашла, как и не почувствовала тепла, исходящего от инструмента. Гитара в моих руках была не живей полена. Видимо, нужно быть музыкантом, чтобы почувствовать в деревянном инструменте душу. Как слепец из моего сна. Как Рауль. Как Чави. Одно я понимала: у такого старого инструмента обязательно должна быть история. Она-то меня и интересовала. Не снимая гитары с колен, я забила в поисковик имя мастера, но меня ожидало разочарование: сеньор, продавший нам инструмент, оказался прав, говоря, что Пабло Молина был малоизвестен. Вся информация, которую удалось найти о нем, уместилась в четверть страницы. Как грустно, что долгую и наверняка интересную жизнь можно уложить в короткий список из нескольких дат.