Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена

– Похоже, мы с вами и впрямь похожи, – пробормотала она. – Тщеславие – мой любимый грех. Неужели и ваш тоже? Вас что, обуревает желание быть запечатленным на страницах литературного произведения?

– А почему бы и нет? – пожал плечами Никита. – Деятельность нашей фирмы с самого начала ее существования была так тщательно законспирирована, что все возможные подозрения (а они у властей время от времени возникали, сознаюсь вам) разбивались вдребезги. О нас никто ничего не знает. Дать интервью какому-нибудь газетному писаке я не могу: это будет равносильно признанию собственной вины. Ну зачем же рубить сук, на котором я сижу и надеюсь продолжать сидеть? Другое дело – появиться на страницах насквозь выдуманного произведения, к тому же – выдуманного дамой… Ваши книги изобличают прихотливость вашей фантазии и веселую игру ума (признаюсь, я даже бегло пробежал парочку ваших опусов на страницах Интернета), но отнюдь не страсть к реальности и правдивости. Вы пишете настолько залихватски, что в изображаемые вами события совершенно невозможно поверить. Только полный кретин примет за правду то, что к вам напросился на интервью парижский киллёр! Чуть ли не навязался! Поэтому я ничем не рискую. Так что спрашивайте, не стесняйтесь. Должен же я вас хоть как-то отблагодарить. Про чай мы забыли, он остыл… Но, надеюсь, не остыл ваш интерес к моему рукомеслу?

Алёна перевела дух. Шутить изволите, мсье Шершнев? Думаете, что я не принимаю всерьез вашего предложения?

– Вы сказали, что подозрения насчет вашей деятельности у властей все же возникали, – выпалила она. – Приведите, пожалуйста, какой-нибудь пример. И расскажите, как удалось из этой истории выпутаться.

Никита усмехнулся:

– Вопрос хороший… Ну что ж, назвался груздем – полезай в кузов. Вот, слушайте. В прошлом году один англичанин, страстный любитель летать на своей авиетке…

Он вдруг осекся и прислушался. Щелкнул замок, хлопнула дверь.

– Кажется, наше интервью придется прервать, – пробормотал Никита, сконфуженно покосившись на Алёну.

В приемной раздался перестук каблучков. Потом дверь в кабинет распахнулась… и на пороге появилась не кто иная, как прекрасная и вновь зеленоглазая Анастази.

– Привет, – сказала она, весело глядя на Алёну. – Решили вернуться? Ну и как? Нашли свой блокнот?

Удивительно, что я узнала ее сразу, хотя прежде не встречала, не знала в лицо, да и мало ли кто мог ко мне зайти, в мое новое жилье, хотя бы квартирная хозяйка или, к примеру, консьержка – познакомиться… Впрочем, нет, хозяйка не могла бы смотреть на меня с такой полуулыбкой, не то дразнящей, бесшабашной, не то печальной, словно прощальной. И это не могла быть консьержка: как выглядят парижские консьержки, я узнала через мгновение. Она посмотрела на камин и провозгласила с тем же насмешливым высокомерием:

– Впрочем, я предполагала, что у вас на первых шагах возникнут трудности, а потому привела с собой мадам Дике.

Она обернулась, и из-за ее спины, словно повинуясь приказу, выдвинулась какая-то малорослая особа в длинных черных юбках, с седыми жидкими волосами, заплетенными в тощенькую косичку, которая была скручена на затылке в кукиш.

– Ах, я помогу вам, милая мадемуазель, – проскрипела она неприязненным голосом, шагнула к камину и моментально зажгла огонь. Я даже не успела понять, что же она сделала… и мне стало страшно, как я буду обходиться впредь. И еще мне стало страшно от того, что я говорю по-французски гораздо хуже, чем она: я с трудом разобрала торопливый говорок консьержки, видимо, все гимназические уроки и занятия с гувернантками начисто выветрились из памяти… Как же я буду обходиться здесь?

Ладно, авось как-нибудь приспособлюсь, вспомню, по крайности попрошу отца помочь. Или Никиту… да, лучше Никиту! Сейчас главное – не показать ей своего страха и растерянности!

– Спасибо, мадам Дике, – сказала она и величавым жестом отпустила консьержку. Потом повернулась ко мне и уставилась с таким же любопытством, с каким, полагаю, смотрела на нее я.

Сейчас интересно вспомнить, какое первое впечатление произвела на меня женщина, в которой, с легкой руки maman, я привыкла видеть причину всех наших бед – чуть ли не самой революции!

Она показалась мне, конечно, неприятной, но этого мало – просто отвратительной. Слишком высокой (я-то была хоть и не из тех женщин, которых французы, любители всего субтильного, называют petite femme, но все же невысока ростом, изящна и миниатюрна, а она возвышалась надо мной больше чем на голову!), слишком вычурно одетой. На самом деле она была в синем пальто и маленькой светло-серой шляпке, но, по моим представлениям, самым изысканным был черный цвет, тем более для дамы столь пожилых лет.

Я отлично знала и всегда с удовольствием вспоминала, сколько ей лет!

Потом я узнала, что черный ей был не к лицу, а она никогда не носила того, что ей не шло, оттого всегда казалась изысканно одетой, – очень простой секрет, которым почему-то многие пренебрегают. Я думаю, она скорее вышла бы на улицу голой, чем одетой в черное! А почему бы и не голой, кстати сказать? Она очень гордилась своей фигурой, была самая настоящая эксгибиционистка… Теперь, в мои годы, могу признать: ей было чем гордиться! Тогда она выглядела как изящная девушка, однако кто знает, что с нею сталось бы, доживи она до моих лет! Ей повезло не дожить, она всегда была умнее меня, а я никогда не умела извлекать уроков из тех наставлений, которые она мне делала на каждом шагу… нет, не вслух: она была слишком умна, я же говорю, таких словесных уроков было раз, два и обчелся: насчет этого несчастного мяса, к примеру, а потом еще насчет моей будущей работы, когда она не захотела устроить меня в ресторан, – но всей жизнью своей, всеми манерами… самой смертью она учила меня!

Увы, что об стенку горох!

Но вернемся к нашей первой встрече.

Итак, эта женщина показалась мне какой-то слишком высокой. Опустив глаза, я увидела, что ее ноги в черных чулках (единственное, что она позволяла себе носить черного, это чулки да обувь) были обуты в туфли на высоком каблуке. Мне это казалось чем-то ужасным: высокие каблуки – свидетельство совершенной распущенности и падения нравов. Высокие каблуки носят только падшие женщины – это накрепко вбили мне в голову. Помню, сколько волнений я испытала в семнадцать лет, впервые взгромоздившись на дюймовые каблучки![16] Это считалось немыслимым эмансипе, чем-то невыносимо эпатажным! Она же носила каблуки не менее восьми-девяти сантиметров, хотя и без них была высока.