Зависть - Браун Сандра

Он представлял себе Марис с Ноем, и это было для него пыткой.

Он воображал Марис и себя, и эти минуты наполнялись для него блаженством рая.

По ночам его, словно половозрелого подростка, преследовали эротические сны, в которых Марис прижимала его к себе, низким от страсти голосом выкрикивая его имя. Пробуждение становилось для него мукой, и днем Паркер утешался тем, что представлял себе, как Марис ласкает его, как она проводи кончиками пальцев по его груди и животу, а ее мягкие губы скользят к его…

— Это был ребенок Тодда?

Паркер резко выпрямился, словно кто-то кольнул его булавкой.

— Что-что? — Он откашлялся и постарался стряхнуть с себя наваждение. — Прости, я задумался.

— Я говорю о ребенке, которого скинула Мария Катарина. Он — от Тодда?

— А как ты думаешь?

— Мне кажется, это вполне укладывается в сюжет. Ты собираешься где-нибудь это уточнять?

— Пожалуй, нет… — Паркер покачал головой. — Пусть предположение остается предположением, иначе получится слишком банально. Пусть каждый читатель сам для себя решает, кто тут виноват.

— Да, так действительно лучше. — Марис задумчиво перелистывала страницы, изредка останавливаясь, чтобы заново перечитать тот или иной абзац. — Знаешь, — промолвила она, — он начинает мне нравиться. Я имею в виду Рурка… Очень яркий персонаж — живой и с характером. Как сказала Мария Катарина, Рурк очень славный.

Паркер презрительно сморщился.

— Надеюсь, не слишком? Я бы не хотел, чтобы героем моей книги был святой или ангел во плоти.

— Не слишком. — Марис улыбнулась, но Паркер продолжал хмуриться, и она добавила:

— Можешь мне поверить, я говорю правду. Я же сказала, он — живой человек, а значит, у него есть недостатки и слабости. Терпеть не могу идеальных героев! Они слишком скучные, а с твоим Рурком… не соскучишься.

— Читательниц редко «заводят» положительные герои; точно так же и читатели-мужчины недолюбливают слишком добродетельных героинь. Чтобы персонаж полюбился читателю, достаточно бывает снабдить его хотя бы одним простеньким недостатком… Например, чрезмерным пристрастием к бутылке.

— Ты прав, — согласилась Марис, — но насчет Рурка можешь не беспокоиться — достоинства и недостатки смешаны в нем в нужной пропорции. Читательницы способны полюбить его за одну эту сцену у Марии Катарины. Он вел себя как настоящий мужчина, во всяком случае, его подсознательные реакции — чисто мужские. На каждую ситуацию он смотрит сначала в сексуальном аспекте и лишь потом начинает учитывать другие факторы — такие, как мораль, приличия и прочее. Но его нельзя назвать бесчувственным. Просто он знает, где заканчивается порядочность и начинается эгоизм, в особенности — эгоизм мужской, сексуальный. Ты не тыкаешь читателя носом в добродетельность Рурка, не морализируешь, так сказать, «в лоб»… — Марис подняла голову и увидела, что Паркер беззвучно смеется.

— В чем дело? — спросила она растерянно.

— Ты, я вижу, всерьез увлеклась работой над этой рукописью!

— Это моя профессия, Паркер. Не вижу, что тут смешного!

— Я понимаю, книга может увлечь, но проходит день, а книга так и остается книгой.

— Только не для меня… — Марис говорила негромко и чуть смущенно. — Когда книга мне по-настоящему нравится, ее персонажи оживают, становятся для меня реальными людьми. Возможно, это происходит оттого, что я относительно рано лишилась матери. Книги в детстве были моим миром, и эта детская страсть к книгам сохранилась у меня и во взрослом возрасте и определила мою судьбу — ведь я стала не врачом, не адвокатом, а редактором.

Несколько секунд она сидела, задумчиво опустив голову, потом снова взглянула на Паркера. Наклонившись к ней, он негромко проговорил:

— Я понял, книга способна тебя завести, но я хотел бы знать, что еще ты любишь…

Марис сразу догадалась, о чем он думает. Она уже убедилась — они мыслят очень похоже, и глаза ее мечтательно затуманились.

— Еще меня заводит… угадай — что. Начинается на букву "е"…

— На букву "е"?.. — Паркер, как видно, не ожидал такого ответа, поэтому растерялся.

— Я знала — ты ни за что не угадаешь. Это вовсе не «езда», а «еда».

Паркер откинул голову назад и захохотал. Это был такой громкий, искренний смех, что он, казалось, и сам был удивлен. И действительно, Паркер уже забыл, когда в последний раз он так смеялся. В этом смехе не было ни его цинизма, ни горечи — только беззаботная радость.