Дом для Одиссея - Колочкова Вера Александровна

Он просто склонился над ней, охнувшей и будто упавшей на бульварную скамеечку, с обычным человеческим вопросом:

– Вам плохо, девушка? Что с вами? Может, «Скорую» вызвать?

– Нет, спасибо, – махнула ему тогда рукой Алина, страдальчески улыбнувшись бледными губами. – Спасибо, пройдет. Вы идите…

– А дети что – тоже ваши? – не отставал молодой и красивый мужчина, разглядывая притихших и испуганно вжавшихся в материнские бока с двух сторон Бориса и Глеба.

– Да, мои.

– Давайте-ка я вас до дома провожу. У вас лицо такое… Опасное. Пойдемте.

– Нет, нет, не надо. Зачем? Что вы? – сопротивлялась изо всех сил Алина, но помощь тогда приняла. Потому что и в самом деле сомневалась, сможет ли самостоятельно добрести до дома, да еще и дотащить на себе большую кошелку с продуктами. Не оставлять же ее на той бульварной скамейке, кошелку-то.

Лёня довел ее до самой двери, даже вошел вместе с ними в квартиру, удивленно осматриваясь вокруг. Она даже разозлилась тогда – не в музей же пришел, ей-богу! Чего с таким ужасом в глазах разглядывать ее жилище? Бывает, люди и похуже живут. Зато у нее Борис и Глеб есть.

На следующий день он пришел снова. Она даже и пускать его поначалу не хотела – зачем? Но он так посмотрел на нее своими огромными, непонятно-трогательными, добрыми детскими глазищами, что девушка только виновато улыбнулась в ответ и отступила в сторону. И он вошел. А потом оказалось, что еще и игрушки Борису и Глебу принес. Самые настоящие мальчишечьи пистолеты со всякими там взрослыми примочками, и играл с ними долго, до настоящего счастливого их мальчишеского изнеможения. А она лежала на диване, укутавшись в старый плед, смотрела удивленно на эту суету и думала – удобно или не очень, если она попросит этого странного мужчину сварить близнецам кашу, потому как вставать самой после вчерашнего приступа ей страшновато было, а сидеть им целый день на овсяном печенье тоже не дело…

Лёня кашу сварил. Неумело и плохо, но сварил. Ее чаем горячим напоил. И стал приходить каждый день практически. Вот уже почти год продолжается странная их дружба-помощь, по всем правилам получается – будто бог его Алине принес в самый трудный момент. Не зря же она с ним договаривалась, потому что дышать ей становилось с каждым днем все труднее – большую часть времени она так и проводила на диване под пледом, и ни от каких покупаемых Лёней дорогих лекарств проку не было. А позавчера он чуть ли не силой отвез ее сюда, в больницу, объявив, что с детьми побудет сам. И вообще объявил, что теперь будет жить с ними. Совсем. Всегда. Навеки.

А ей об этом «всегда» как-то и не думалось вовсе. Потому что неправильно, не должно так быть. Потому что кто он и кто она? Да просто не бывает в жизни такого! В сказках, которые она Борису и Глебу на ночь читает, и бывает, может. А в жизни – нет. И тем не менее.

Алина на минуту закрыла глаза и вдруг почувствовала, как больничный потолок заколыхался подозрительно и опасно, намереваясь свалиться ей на грудь, и торопливо распахнула их снова, пытаясь остановить это движение-колыхание. Надо бы позвать сестру, чтоб укол сделала. Господи, ну почему, почему все так? Почему вдруг сердце так взбунтовалось за последние дни? Решило, может, что она совсем уж предательница, что старый договор нарушила? Тот самый – ненавидеть всем сердцем молодых, здоровых и красивых мужиков. А она, выходит, его не только нарушила, а одного из этих молодых, здоровых и красивых еще и в жизнь свою умудрилась впустить. А как было его не впустить? Это же не кто-нибудь, а Лёня! Добрый, заботливый, жалеющий и все понимающий, любящий Бориса и Глеба. Алина про этот сердечный договор и ему пыталась что-то объяснить, но он только посмотрел на нее внимательно добрыми мягкими глазами и сказал, что все это чепуха, что ни одному писателю-фантасту и в голову такое не придет – с сердцем договоры какие-то подписывать. Попытался ее приободрить таким образом да успокоить, в общем. И еще сказал: все будет хорошо.

Нет, она понимала, конечно же, что любить ее по-настоящему нельзя. Чего в ней любить-то? Он просто жалеет ее, это понятно. Но когда каждый твой день проходит так, будто следующий уже не начнется, когда с ужасом думаешь, что случится потом с двумя замечательными мальчишками, то и обыкновенное проявление мужской жалости кажется величайшим и значительнейшим проявлением чувств, красивее которого нет на всем белом свете. И чувство это – для кого-то, может, и обидное – на самом деле гораздо надежнее и добрее, чем настоящая, взаправдашняя любовь, о которой пишут в книжках и какую показывают в кино. Впрочем, о любви как таковой Алина ничего толком не знала. И не хотела знать. О той самой, которую испытывают молодые-красивые-здоровые мужчины к таким же молодым-красивым-здоровым женщинам. Потому что она была обязательно зависима от того ужаса, который сотворил с ней когда-то мамин сожитель. И спасибо милому и доброму Лёне за его жалость. Без нее она бы давно умерла, наверное…

А вон, кажется, идет ее семейство – из коридора голоса близнецов слышны. У Бориса тихий голос, низкий, а у Глеба, наоборот, погромче и повыше. А у Лёни вообще голос ни с чем сравнить нельзя. Он – как тихая спокойная музыка. Музыка жизни, музыка надежды.

Татьяна совсем сбилась с ног, спешно готовя борщовую приправу и лихорадочно носясь по кухне, – вечно эта Лизавета ее врасплох застает! Раньше не могла про свою американскую гостью сказать, что ли? Борщ же спешки не любит. Там же все должно покипеть-потушиться с чувством, с толком, с расстановкой. Вот возьмет сейчас да опозорит свою хозяйку! И сама опозорится. И чеснок куда-то запихнула, не вспомнить теперь. Вот же зараза, ну где же он?!

– Лизавета! А ну быстро подь сюда! – крикнула она звонко и сердито в «горницу», то бишь в большой холл на первом этаже, где Лиза, покрыв бабушкиной до рези в глазах белоснежной, от крахмала колом стоящей льняной скатертью стол, замерла тихо. Потом провела рукой по вышитым гладью по краю василькам-колокольчикам, словно окунулась на миг в счастливое беззаботное детство с семейными воскресными обедами-ужинами. Господи, как же давно все это было: мама, папа, бабушка. Как тогда было тепло, уютно и все в жизни понятно…

– Лизавета, мать твою! Не слышишь, что ли? А ну быстро подь сюда!

Вздрогнув от Татьяниного резкого голоса, она, виновато и неуклюже поведя плечами, развернулась и быстро пошла на кухню, ворча на ходу:

– Ну чего ты так орешь, Лепорелла моя разнесчастная? Что у тебя случилось такое из ряда вон выходящее?

– Чего, чего! Чеснока-то у нас с тобой нет! Чего делать-то будем?

– Ну нет, так и не надо, и так сойдет, – беззаботно махнула рукой Лиза.