Клуб Первых Жен - Голдсмит Оливия

Но теперь надули ее. Возможно, Морти всего-навсего обманщик, но он сумел обвести вокруг пальца «Уолл-стрит Джорнэл» и «Федерейтид Фандз Дуглас Уиттер». А также Бренду. Во время развода Морти наверняка уже знал, что его компания собирается вырваться на лидирующие позиции, теперь Бренда это поняла. Ничего удивительного, что он так торопился все оформить. А она-то думала, что он заботится об устройстве ее материального положения. Чушь собачья.

«Ты черт-те на кого похожа, – подумала Бренда, посмотрев на свой толстый живот и на руки, испачканные типографской краской. Слезы навернулись ей на глаза, и она заплакала. – Я уродина. Мне сорок один год, я толстая и глупая. Мои руки в ужасном состоянии. Морти обманул меня, – повторяла она. Боже, какая же я кретинка!» Она забыла уже, когда в последний раз плакала.

Через некоторое время она успокоилась и вытерла лицо руками, размазав при этом краску вокруг глаз. Ну ладно, а что теперь? Она подумала было позвонить в «Нью-Йорк Таймс» и этому глупому Азе Юэллу в «Джорнэл», но заранее знала, что из этого ничего не выйдет. Чего ей действительно хотелось, так это позвонить одному из старых друзей своего отца и попросить его, чтобы он ноги переломал этому Морти. Она представила его на больничной койке, с ногами в гипсе на подвесе, и эта мысль показалась ей очень привлекательной. Но нет. От этого ей не станет легче платить за квартиру. Можно и вообще все забыть и попытаться опять найти работу бухгалтера. Ага, сказала она себе, и получать за это четыре доллара двадцать пять центов в час. Господи, да сейчас все компьютеризировано. Ну а если все же Морти проучить, ее-то вряд ли смогут арестовать. Но тогда Морти будет свободен от всяких обязательств перед нею. А, к черту.

Это было просто невыносимо – терпеть такое унижение. Предками Бренды со стороны отца был целый клан сицилийцев, для которых вендетта являлась образом жизни. Мать ее была еврейкой из среднего класса, она стыдилась своих родственников-гангстеров. Семье Бренды вообще-то было что скрывать. Даже сейчас, после смерти ее отца, главаря гангстеров, Бренда никогда бы не осмелилась обратиться к правосудию.

Она подняла телефонную трубку и набрала номер своего брата Нейла в Лос-Анджелесе, но там было занято. Она позвонила Анни, но у нее никто не отвечал. Потом попыталась дозвониться до Дуарто, но попала на его секретаря. Оставив все попытки переговорить с кем-нибудь, Бренда пошла на кухню, достала коробку с эклерами и съела все до единого.

6

ГРИНВИЧСКОЕ ВРЕМЯ

На следующее утро Элиз почувствовала ужасную колющую боль в левом виске, как раз около глаза. Она не отдавала себе отчета, как прошла эта ночь. У нее было какое-то странное состояние – она не помнила, как долго не могла уснуть, сколько проспала, и не представляла, который сейчас час. Ей казалось, что она потеряла ощущение времени. Иногда, просыпаясь, она отчетливо помнила свои сны, но, где она была вчера вечером, не могла сказать. Бывали дни, когда она просыпалась с мыслью о том, что-то, что ей приснилось, произошло на самом деле. Случалось и так, что, просыпаясь, она не знала, где находится. Тогда она лежала очень тихо, охваченная ужасом, не решаясь пошевелиться или зашуметь, едва дыша, до тех пор, пока очертания окон не выплывали из тьмы и комната не становилась знакомой. В городе было не так плохо, но это место было неприятное. Здесь было гринвичское время, и эта необычность пугала ее.

Да, сейчас она знает, где она. Но вот как она сюда попала, она не помнила, и где была – тоже. Что же было, что было, что было? Ах, да. Похороны. Да, конечно, хоронили Синтию Гриффин. О Боже! Голову пронзила такая сильная боль, что на глазах выступили слезы. Слеза медленно-медленно покатилась вниз. Хотелось ее вытереть, но она знала, какую боль ей доставляет даже малейшее движение. Игла, пронзающая голову, была безжалостна. Она дышала неглубоко, осторожно, боясь менять опасную позу. Через некоторое время вплывет Чесси и поможет ей начать день.

И вдруг она все вспомнила. «Бемельманз». У Элиз вздрогнули плечи, и от этого движения голову пронзила боль. Она застонала и от боли, и от стыда, нахлынувшего на нее при этом воспоминании. О Боже!

Ее не раз узнавали и говорили комплименты эти ничтожные околокиношные репортеришки. И она всегда была любезной. Любезной, но недосягаемой, так учила ее мать. Она улыбалась, благодарила их, но никогда не давала автографов и не разрешала фотографировать. И так было до вчерашнего дня. Она вновь застонала. О Боже, о Боже! Теперь воспоминания стали яснее.