Возраст третьей любви - Берсенева Анна

– Не слышал, ангел мой неземной. – Невозможно было сдержать улыбку при виде этой ее милой серьезности! – Просто не прислушивался, наверное. А по-корейски можешь спеть?

– Не-а… – Сожаление выразилась на ее лице оттого, что она не может исполнить его пустячную просьбу. – У меня бабушка очень много знает корейских песен, а мама уже поменьше, а я и совсем не знаю… Не научилась!

– Ну и ладно, – махнул рукой Юра. – Садись, я сейчас.

Пока он мылся, переодевался в приготовленные для него брюки и свежую рубашку, Оля зажгла свечи на столе.

– И подсвечники еще! – вернувшись, изумился Юра. – Хрустальные, что ли? Необыкновенная ты все-таки девочка…

– Почему? – снова удивилась она.

Удивляясь, она наклоняла к плечу свою маленькую, с блестящими густыми волосами головку и смотрела словно бы снизу. Впрочем, она и так смотрела на него снизу вверх – маленькая, влюбленная. Юра иногда ловил себя на том, что ему неловко встречать этот ее взгляд, полный любви и благоговения. Но тут же накатывала волна нежности к ней, и он забывал неловкость.

Так же, как, подхваченный страстью, забыл первую мысль, мгновенно мелькнувшую тогда, в машине: «Зачем я это делаю?»

– Да, подарок-то! – вспомнил он, уже сев за стол. – Хотел под елочку, но елочки ведь не было еще, когда я уходил. Ну, представь, что я сам Дед Мороз.

Накануне он спросил Олю, что она хочет в подарок, и, неожиданно для него, она ответила, что хочет японскую хлебопечку.

– Зачем это? – поразился Юра.

По правде говоря, он ожидал услышать, что ей ничего не надо, и спросил просто так, на всякий случай.

– Получается очень вкусный хлеб, – объяснила Оля. – Я ела у тети. И есть такая программа, чтобы включить на ночь, а утром будет свежий! Ты же любишь свежий хлеб, а у нас черствый всегда привозят зимой.

– Глупости, Оля, – сказал он тогда. – Куплю я тебе потом эту хлебопечку. Что это за подарок на Новый год? Скажи еще, стиральный порошок.

В итоге всех расспросов Юра чуть вообще не забыл про подарок для нее; в последнюю минуту вспомнил, когда ехал вчера на дежурство. И купил, по его представлениям, первое, что попалось на глаза в ювелирном магазине на улице Ленина: нитку ровного розоватого жемчуга и сережки – крупные жемчужные капли. Впрочем, выбор оказался хоть и поспешным, но удачным. В жемчуге чувствовалось то же чистое очарование, что и в Оле, он как будто специально был для нее предназначен.

Но Юра никак не ожидал, что этот подарок приведет ее в такое смятение.

Открыв длинную голубую коробочку, Оля побледнела так, что это было заметно даже при ее смуглоте: лицо стало едва ли не серым. Она смотрела на украшение, матово сияющее на черном бархате, и не прикасалась к нему.

– Что же ты не примеришь? – спросил Юра. – Не нравится тебе?

– Мне – не нравится? – Оля наконец взглянула на него, и он увидел, что маленькие слезы блестят у нее на ресницах. – Я…

Тут она заплакала так жалобно, что он просто испугался.

– Оленька, да что это с тобой? – Юра притянул ее за руку, посадил к себе на колени. – Что случилось, скажи мне!

– Я… Просто я… – Она последний раз всхлипнула, вытерла слезы и улыбнулась. – Я просто не ожидала… Это так красиво, Юра! Я не ожидала, что ты будешь так много думать обо мне… Может быть, у нас это просто не очень принято, – смущенно проговорила она.

– О Господи! – Он облегченно вздохнул. – Малое ты еще дитя, Оля. У вас не принято, а у меня принято. Да ты посмотри на себя – молоденькая, красивая какая! Почему мужчине не подарить тебе что-нибудь такое… блестящее? Радоваться надо, а ты ревешь!

– Я радуюсь, Юра, я очень радуюсь!

Ее глаза в самом деле засверкали, она мгновенно повеселела, снова стала похожа на звонкоголосую птичку. Юра застегнул маленький замочек у Оли на шее; сережки она вдела в уши сама. Жемчуг трогательно обвился вокруг ее тонкой шейки.

– Ну, пора выпить, выпить наконец и закусить, – весело поторопил Юра. – Запахи какие от стола идут, у меня уже слюноотделение как у бульдога. Сама же наготовила, и сама страдает тут по пустякам, вместо того чтобы поесть по-человечески!

Она радостно засуетилась, принялась накладывать на его тарелку пестрые закуски, выпила с ним шампанского, побежала на кухню, где, оказывается, томилось в духовке горячее, потом принесла свой подарок – теплый и мягкий темно-синий шарф и такие же перчатки – по поводу которого он выразил бурный восторг.

– Это тебе к глазам очень пойдет, – объяснила Оля, накидывая шарф ему на шею. – У тебя такие глаза красивые, Юра, ты даже не можешь себе представить!..

Она и потом говорила ему об этом – когда уже лежали рядом в постели и синий поздний рассвет едва высвечивал их лица.

– Ты такой красивый, Юра… – тихо говорила Оля, осторожно обводя пальцем его профиль. – Я когда тебя увидела, мне даже страшно стало…

– Почему? – улыбнулся он, не открывая глаз, прислушиваясь к ее легким прикосновениям. – Подумала, я тебя съем?

– Я ничего не подумала. – Он почувствовал, как она покачала головой; волосы мазнули его по лицу. – Я тебя так полюбила, что не понимала, как смогу жить без тебя. Ты не думай, я не потому тебя полюбила, что ты красивый. Но ты все-таки такой красивый, что невозможно смотреть… Глаза у тебя как небо перед рассветом, губы у тебя как у птицы крылья, руки у тебя сильнее моря…

Она шептала тихо, убаюкивающе, и так же тихо целовала его лицо, его закрытые глаза. Потом положила голову на подушку рядом с ним и затихла.

Юра открыл глаза, повернулся к Оле, стараясь не разбудить ее своим движением. Оля спала, чуть приоткрыв губы; нитка жемчуга млечно светилась на ее обнаженном теле.

Он вглядывался в ее спящее лицо со странным чувством. Что-то знакомое было для него в этом чувстве, но он не мог понять, что же. Нежность, жалость и вместе с тем почему-то тревога, даже стыд – а отчего, перед кем?

Черты ее спокойного лица были тонки и правильны особенной, непривычной ему восточной правильностью. Но несмотря на непривычность, он чувствовал, как гармонично ее лицо – с большими темно-розовыми губами, слегка отливающими лиловым, и длинными глазами, и выступающими скулами.

Оля улыбнулась во сне, и Юре стало неловко, что он так ее рассматривает. Теперь, когда желание не сжигало его, вдруг снова некстати вспомнилось то, о чем он совсем было позабыл: «Зачем я это сделал?..»

Это и было единственное, что не давало ему покоя. И по самому существованию этой мысли Юра понимал, как сильно он переменился. Прежде он ни за что не стал бы задавать себе подобных вопросов.

С Соной он не спрашивал себя ни о чем.

В Москву Гринев вернулся последним самолетом с пострадавшими из Ленинакана.