Возраст третьей любви - Берсенева Анна

– Ах, ле-егкость! – сузив глаза от злости, протянула Женя. – Ну, тогда конечно, тогда все понятно – такая великая причина!

– Вот ты не хочешь этого понять – а зря! – Женя даже обрадовалась, услышав живые нотки в мамином голосе. – Я же вижу, ты внимательно ко всему приглядываешься, Женечка, на себя примеряешь… Ты должна это знать, тебе жизнь предстоит, ты на глазах хорошеешь, от мужчин у тебя отбою не будет. Легкость… Это очень важно, женщина должна это понимать! Помнишь, в «Живом трупе» Федя Протасов говорит? Я отлично помню, я же сама играла Лизу… – Мама даже привстала, произнося театральный монолог: – «Моя жена идеальная женщина была. Но что тебе сказать? Не было изюминки, – знаешь, в квасе изюминка? – не было игры в нашей жизни. А без игры не забудешься». Вот и Толстой о том же, Женечка! Слишком серьезно стало со мной, мужчине этого не нужно. Да еще годы – ведь мне не двадцать лет…

– Ах, в ква-асе… – все тем же тоном произнесла Женя. – И годы у тебя теперь не те? И даже сам Толстой?.. Все, мама! Больше я о Виталии Андреевиче слышать не хочу, понятно? Про изюминки его, про игры, про стальную его твердость – не же-ла-ю!

– Женечка! – испугалась мама. – Но я же совсем не для того! Для тебя ничего не должно измениться, и он сам подтвердил, когда мы…

– Я непонятно выразилась, мама? – Женя уже не боялась обидеть ее или ранить. – Навсегда ты с ним рассталась, сойдешься ли еще – я о нем больше слышать не желаю!

Дождавшись, когда мама ляжет, Женя спустилась на улицу, зашла на углу Большой и Малой Бронных в кафе-стекляшку, перед которым стояли на газоне бронзовые аисты, залпом выпила сто граммов коньяка из мокрого стакана.

«Легкость! – думала она, медленно идя к дому по засыпанной осенними листьями Большой Бронной. – Игра, изюминка! Ни-ког-да, ни-ког-да, ни-за-что…»

Слезы катились по ее щекам, ручейком собирались на подбородке, капали на лацканы изящного английского пиджачка – горькие, отчаянные слезы!

Это был первый и последний раз в ее жизни, когда Женя плакала из-за мужчины.

Студенческие годы, о которых принято вспоминать как о лучшем времени в жизни, прошли для Жени спокойно, ровно и довольно однообразно.

Школу она закончила с пятерочным аттестатом и, по некотором размышлении, решила поступить в иняз. Ирина Дмитриевна даже удивилась немного.

– Я думала, ты в ГИТИС захочешь или во ВГИК, – сказала она. – Все-таки с детства в этом варишься… И у тебя явные актерские способности, Женя, я-то вижу. Не говоря уже о внешних данных!

Во внешних данных не было сомнений не только у мамы, но и у самой Жени. Да и то, что число поклонников все прибывало, тоже очевидно свидетельствовало о ее неотразимости.

К семнадцати годам и следа не осталось от ее былой подростковой угловатости. Женя превратилась в настоящую красавицу: стройную, довольно высокую – впрочем, не настолько высокую, чтобы смешно смотреться рядом с мужчиной среднего роста, – с лицом аристократически утонченным и потому немного надменным. К тому же она прекрасно умела держаться, никогда не делала нелепых жестов, и походка у нее, при полном отсутствии развязности, была такая, что любому мужчине трудно было не проводить ее взглядом и вздохом.

Детское сидение в театральных гримерках тоже не прошло даром: Женя пользовалась косметикой так умело, что сто очков вперед дала бы профессиональному визажисту. Да, впрочем, она почти и не пользовалась косметикой, опередив моду на естественный макияж.

– К актерству у меня способности, а не актерские! – засмеялась Женя маминым словам. – Вот именно, что с детства варюсь… И зачем мне это, мамуля? Плохо же ты меня знаешь, если думаешь, что я самую зависимую профессию выберу.

Знание языков давало независимость, поэтому Женя и выбрала иняз. Притом знать языки надо было не вообще как-нибудь, а только блестяще – и училась она соответственно.

Учиться ей было не слишком сложно не только потому, что она окончила английскую спецшколу за новым МХАТом, одну из лучших в Москве, – но и по другой причине. Конечно, она не была синим чулком, не зубрила уроки до кругов перед глазами, и в компании могла с удовольствием посидеть, и сбегать на дискотеку. Но вместе с тем Женю просто не могло отвлечь все то, что отвлекало от учебы ее однокурсниц и подружек…

Она с трудом могла себе представить, что это такое: прибежать в институт ко второй паре, заплаканной, не подготовленной к семинару, оправдываться потом в деканате – и все это только потому, что целую ночь объяснялась с возлюбленным. Да не было такого мужчины, который мог бы заставить Женю забыть о том, какие дела ей предстоят завтра, как она будет выглядеть, как будет себя чувствовать! А о том, чтобы не выспаться из-за «ночи в любовной лихорадке», как выразилась одна ее приятельница, – об этом и речи быть не могло!

В ее отношениях с мужчинами существовало только одно препятствие – и, заметив однажды, что оно существует и даже пугает ее, Женя решила немедленно его преодолеть.

«Препятствие» сделал зримым Игорь Воронин, в квартире которого вся их группа собралась на первый институтский Новый год. Встречали, пили, пели, танцевали, орали на балконе – в общем, делали все, что делают молодые и веселые люди в свои беззаботные годы. Часам к шести утра некоторые разошлись по домам – кому идти было недалеко, – а остальные вповалку уснули на диванах, кроватях и креслах огромной воронинской квартиры.

Женя тоже собралась уходить. Игорь жил в цековском доме на улице Щусева, в пяти минутах ходьбы от Большой Бронной, и она, конечно, решила выспаться после гулянки в своей постели, а не тесниться на чужом диване.

Но у Игоря было на этот счет другое мнение.

– Женечка, а ты почему уходишь? – спросил он, выйдя за нею в прихожую.

– Потому что устала, – улыбаясь, объяснила Женя. – И шампанское пила вперемешку с водкой, теперь голова болит.

– От головы я тебе, если хочешь, таблеточку американскую дам, – улыбаясь еще шире, чем она, сказал Игорь. – А отдохнуть ведь и у меня можно. Еще даже лучше, чем одной…

– У тебя все спальные места заняты, – уже поняв, к чему он клонит, ответила Женя. – А я на кресле не привыкла отдыхать.

– Для тебя найду спальное место…

Он подошел к ней, взял за руку, другой рукой снял шубку с ее плеч. Женя почувствовала, как сердце у нее екнуло, и так удивилась этому странному явлению, что даже не воспротивилась Игореву хозяйскому жесту.

«Что это я?» – мелькнуло у нее в голове.

Игорь совсем ей не нравился, хотя давно оказывал явные знаки внимания. Но мало ли кто их ей оказывал! Жене неприятен был снобизм, которым Воронин приводил в столбняк провинциальных девочек. Ее-то, конечно, довести до столбняка было невозможно, но Игорь, к чести его надо сказать, и не пытался это делать. Поднаторевшему в этих делах мажору достаточно было пяти минут общения, чтобы сообразить, что с Женечкой Стивенс не пройдут дешевые «проверки на вшивость». Так что можно было считать, что он вел себя с нею вполне корректно.