Глашенька - Берсенева Анна

Сороть показалась вдалеке, и при виде широкой речной поймы Глаша подумала, что покой и воля действительно есть на свете и это действительно способно утешить человека, когда поймет он, что счастья-то для него на свете нет.

Мама не раз уговаривала Глашу перебраться из Петровского во Псков. И после папиной смерти Глаше было даже стыдно, что она не переезжает к маме, которая осталась одна. Но Псков был слишком маленьким городом, чтобы Глаша могла представить, как устроит в нем свою жизнь – в том виде, в котором она у нее сложилась. Поля и рощи Пушкиногорья подходили для этого гораздо лучше. Да Глаша и привыкла уже к своему уединению; это сразу после Москвы оно ее угнетало, хотя и тогда вообще-то оказалось ведь целительным.

Да и что за расстояние от Пушкинских Гор до Пскова? Она навещала маму часто.

Глаша собралась в Москву через две недели после возвращения из отпуска. Это в самом деле было необходимо по работе, иначе она просто не уложилась бы в выставочный график музея.

Она взяла отгулы и приехала во Псков за два дня до командировки, чтобы провести эти дни с мамой.

После папиной смерти мамина жизнь – и внешняя, и внутренняя – застыла в пугающем своей мертвенностью равновесии. Каждый раз, приезжая, Глаша думала об этом.

Мама совсем не старела, но вместе с тем ее невозможно было назвать молодой или хотя бы молодо выглядящей: было в ее облике что-то застывшее, такое, что находилось вне категорий молодости, старости и вообще жизни. Грустно было это видеть.

– Я тебе пирожков напекла, – говорила мама, когда Глаша, поцеловав ее на крыльце, снимала мокрый плащ в маленькой прихожей. – С яблоками. Сегодня покушаешь, а в поезд я тебе новых напеку.

Ее заботы всегда сводились к чему-нибудь простому и внешнему – чтобы в доме было чисто и уютно, чтобы еда была вкусна и покой повсеместен.

Во времена, когда Глаша была подростком, ее возмущала мамина сосредоточенность на обыденном, но времена те давно прошли, и вместе с собственным возрастом пришла догадка о том, что жизнь разваливается и рушится, когда не держится на простых и в простоте своей прочных основах, и если одной из таких основ является душевный покой, происходящий из размеренного быта, то такому покою и быту можно только радоваться.

– Скатерть расстилай, обедать в зале будем, – говорила мама из кухни; в такт ее словам скворчало что-то на сковородке. – Грибы в сметане, как ты любишь.

Глаша открыла буфет, чтобы достать посуду и скатерть. Пахнуло оттуда привычными детскими запахами: ваниль, апельсиновые корочки, корица, мята.

– Надолго ты в Москву?

Мама принесла из кухни две тарелки, на которые уже были выложены грибы с картошкой.

– На три дня. Мам, ну куда мне столько? – попыталась было возразить Глаша. – В меня не влезет!

– Ничего, попрыгаешь – и влезет, – улыбнулась мама. – Худая, как воробышек, смотреть больно. Одна ты едешь? – словно бы мимоходом поинтересовалась она.

– Да.

Мама вздохнула. Ее отношение к дочкиной жизни было Глаше известно, и слушать об этом в разных вариациях она не хотела. Однажды Глаша попросила маму не сетовать на ее счет и не плакать, и та, привыкнув во всем с дочкой соглашаться – после папиной смерти эта привычка лишь обострилась у нее, – мнения своего больше не высказывала.

Хотя обиняками не прочь была дать Глаше какой-нибудь полезный в ее представлении совет.

По выражению ее лица Глаша поняла, что именно это мама намеревается сделать и сейчас, в промежутке между картошкой с грибами и чаем с пирогами.

– Ты Ирину Александровну помнишь? – приступила мама к своему намерению.

– Нет, – улыбнулась Глаша.

– Ну как же? В собесе со мной работала. Такая приличная, умная женщина. Она нам для тебя еще собрание сочинений Толстого подписала, у нее подруга книжным магазином заведовала.

Собрание сочинений Толстого было подарено Глаше в день, когда она пошла в школу, и, конечно, в том возрасте ее не интересовало, откуда оно взялось.

– Ну вот, – продолжала мама, – встретила я ее на днях. И представь, что она мне рассказала: у нее такая необыкновенная подруга появилась!

– Да? – рассеянно переспросила Глаша.

Она думала о том, позвонить ли Виталию, чтобы сообщить о своем приезде. Новости из жизни неведомой Ирины Александровны, конечно, проходили при этом мимо ее сознания.

– Правда, правда, – заверила мама. – Истинно что необыкновенная. Такая, знаешь… С особыми способностями.

– Экстрасенс, что ли? – улыбнулась Глаша.

Мама так привыкла общаться только с хорошими людьми – среди ее подруг и знакомых плохих просто не было, – что была доверчива, как ребенок. Любой распространитель чудо-зажигалок, совмещенных с отвертками, или способов борьбы с бессонницей, или еще каких-нибудь бессмысленных приспособлений и методик мог убедить ее в том, что предлагает нечто такое, без чего невозможно прожить.

– Не экстрасенс, а ясновидящая, – с наивной убежденностью ответила мама. – И напрасно ты смеешься. Она про все правду знает.

Услышав о возможности знать правду про все, Глаша едва сдержала не улыбку уже, а смех.

– Я не улыбаюсь, – заверила она. – Просто я тоже недавно про какую-то ясновидящую, не то даже колдунью слышала. Слишком много их что-то развелось.

– Не знаю, про кого ты слышала, а Натэлла все по-настоящему видит.

Глаша вздрогнула, услышав то самое имя, которое называла Анечка Незвецкая, когда рассказывала про свой визит к колдунье. Совпадение было если и случайное, то неприятное.

– У Ирины Александровны дочка в больницу попала, – продолжала тем временем мама. – С очень нехорошим диагнозом. И Натэлла сказала, что нехорошее не подтвердится, а просто это почечная колика. Так оно и вышло! Опухоль не нашли, приступ сняли, и все у них теперь хорошо.

– Да, интересно, – пожала плечами Глаша.

– Доча… – В мамином голосе мелькнули робкие и жалобные интонации. – Сходила бы ты к ней, а?

– Зачем? – вздохнула Глаша.

– Ну как же зачем? Она бы тебе рассказала, что у тебя дальше-то будет. Ведь тебе тридцать два года уже, ведь немало это, и умница ты у меня, и красавица, а в личной жизни никакой определенности.

Если бы все эти глупости про умницу-красавицу с неопределенной личной жизнью сказал Глаше кто-нибудь другой, она просто встала бы и ушла. Но что ответишь, когда это говорит мама?

Впрочем, еще месяц назад Глаша и маме ответила бы, что определенность в ее жизни есть и что никакого давления своего возраста она не ощущает, и вызвала бы тем самым новые мамины сетования, может быть, даже слезы.