Парадокс Гретхен - Колочкова Вера Александровна

– А вот если бы им было плохо, тогда бы и позвонили! А если хорошо – зачем звонить? По крайней мере, наша Ритка точно таким образом и рассуждает. Это уж наверняка.

– Да, наша Ритка – она такая… – грустно взглянув мужу в лицо и улыбнувшись, проговорила Татьяна и замолчала. И Кот замолчал, и тоже улыбнулся ей так радостно, словно она сообщила ему сейчас невесть какую счастливую новость. Так сидели они, и молчали, и улыбались друг другу, не слушая больше Асину взволнованную, пафосно-обвинительную речь, которой она разразилась, бегая по комнате взад-вперед.

– Нет, что вы за родители такие, не пойму? Ехидны вы, а не родители! У них дочь пропала, а им все хорошо! И ты, Татьяна, хороша! Ренегатка несчастная! Сама вчера уговаривала меня в милицию пойти! Забыла, что ли? Нет, вы как хотите, а я своего Пашку все равно должна найти! Мне необходимо. Он же до сих пор небось думает, что я на него злюсь… Да мне бы только увидеть его, только поговорить, и все! Сказать ему, что… Что…

Она вдруг затихла на полуслове и сдулась, как воздушный шарик. Поняла вдруг, что они ее и не слышат вовсе. Да что там не слышат – ее вообще для них в комнате не было. И самой комнаты тоже не было. И всего мира больше не было. Ничего не существовало, кроме них двоих.

Постояв еще минуту и поглазев на чужое счастье, Ася вздохнула немного завистливо и на цыпочках вышла в прихожую. Аккуратно захлопнув за собой дверь, начала медленно спускаться по лестнице. Счастливая же эта Татьяна… Страстно захотелось почему-то, чтобы и на нее кто-нибудь посмотрел вот так же, ничего и никого не замечая вокруг, а только ее одну, Асю… Так смотрел на нее, бывало, когда-то и муж ее Павлик, и душа ее замирала и улетала высоко в небо, и купалась там в теплом молоке облаков, и возвращалась потом обратно, наполненная счастьем и радостью, легкой беззаботностью. Эх, счастливая, Татьяна! Надо будет потом сказать ей, чтоб ценила да берегла этот мужнин взгляд. Потому что без него очень плохо. Ослабеваешь без него настолько, что легкой добычей становишься для всяких чужих низменных страстишек, и себя уже не помнишь потом, и не чувствуешь ничего – никаких молочных облаков да беззаботности…

Ася даже поежилась, как от холода, – так вдруг болезненно ощутила свое одиночество. Раньше оно вроде и не напоминало о себе совсем, сидело и сидело где-то в ней потихоньку, а тут вдруг кольнуло остро. С чего бы это? Она же свою судьбу давно раз и навсегда определила: решила после мужниной гибели, что проживет остаток жизни одна, сохраняя до конца вдовью ему верность, и полностью посвятит себя детям, всю без остатка, до самой последней капельки. И вдруг надо же – чужой любви позавидовала. Тоже захотелось, чтоб на нее вот так же кто-нибудь смотрел…

А дома она отчего-то принялась рассматривать себя в зеркале. Долго и внимательно себя разглядывала. И обнаружила с удивлением – лицо ее изменилось. На нее из зеркала смотрел уже не грустный и прибитый, выброшенный на улицу злыми хозяевами спаниель, а – пусть и не молодая, пусть и не без морщинок коварных – все-таки женщина. Пусть одинокая и страдающая, но – женщина же! Именно женщина, а не маленькая собачка, которая до старости все щенок и щенок…

– Ась, ну прекрати реветь, ну чего ты… Они все, все в этом возрасте такие! Позвонит твой сын, никуда не денется!

Ася сидела в большом кожаном кресле в укромном уголке Катерининого кабинета, отгороженном от деловой зоны раздвижной перегородкой, и рыдала уже, наверное, минут сорок – опять ее прорвало не к месту и не ко времени. Катерина участливо сидела напротив, по-бабьи скрестив руки на груди и покачиваясь корпусом взад-вперед. Сочувствие свое проявляла. Они вообще как-то сблизились, подружились за последнее время, то есть начали ни с того ни с сего откровенно делиться своими личными проблемами и чувствами, чем обычно с коллегами по работе не делятся, а, наоборот, прячут это старательно внутри себя, от чужого, нездорового любопытства оберегая. А их вдруг потянуло друг к другу – и Асю, и Катерину…

– Ты думаешь, Ась, мне легче, что ли? Да меня вообще мужик бросил! Вот это трагедия так трагедия, если разобраться! Даже и опомниться не успела толком, а уже вот оно – живи, Катерина, как хочешь. Двадцать лет прожила с ним как у Христа за пазухой, и нате вам с кисточкой… Да я и работать-то толком не умею! Мне вообще вся эта хренотень рекламная, между прочим, до лампочки! И неинтересно совсем. Только на хлеб все равно теперь чем-то зарабатывать надо… Знаешь, как я злилась, когда сюда первый раз шла? Думала: уволю сейчас всех до одного к чертовой матери!

– Ну да, мы так и поняли… – всхлипнув, улыбнулась ей Ася. – И чего не уволила?

– А ты знаешь, дети помогли… Так вдруг по башке ударили, что всю меня в одночасье переломало. Вот я и одумалась быстренько – люди-то тут при чем? Никто ж не виноват в том, что меня муж оставил…

– А они что, дети твои, это все тебе объясняли, да? Как они тебя по башке-то ударили? Не в прямом же смысле…

– Ну, не в прямом, конечно. Но и не объясняли ничего. Потому что бесполезно это. Никто и никогда, Ась, детей своих не слышит и не слушает! Мы же их всю жизнь при себе за несмышленышей держим. Попробовали бы они вообще об этом со мной в то время заговорить…

– А как тогда?

– А так. Они протест мне объявили. Взяли и к отцу в Питер жить уехали. После моей очередной истерики и слиняли, только записку коротенькую оставили. Рядом со счастливым родителем, написали, жить лучше. Ну, я, как полагается, взбрыкнула, предателями их обозвала, всяческие нехорошие ярлыки на них прилепила – на гнев изошла, в общем. А потом меня вдруг по голове и ударило – чего это я… Они же родителей одинаково любят! И кто сказал, что дети обязаны терпеть капризы и выходки моего ущемленного самолюбия? Уязвленное самолюбие рождает глупые, взбалмошные капризы, которые летят в них тяжелыми булыжниками – да на фига им эти булыжники сдались-то вообще?

– Нет, погоди, Кать… А как же поддержка в беде? А как же плечо подставить? Ты же им мать все-таки! Нет, Кать, ты тут не права…

– Так то – в беде! А у меня какая такая беда? И как можно бабскому ущемленному самолюбию плечо подставить, скажи? Его, это самолюбие, тянет и тянет разряжаться гадкими, отвратительными эмоциями, а этим самым плечом его только еще больше унизить можно, и все! Хотя мне тогда так, конечно же, не казалось. Хотелось, естественно, и любви, и поддержки, и плеча этого… Но нельзя требовать от кого-то любовь и поддержку. Это такие вещи, понимаешь ли, которые насильно не получишь. И даже от детей… А чтобы дети ко мне вернуться захотели, надо было просто взять и снова стать счастливой…

– И что – стала?

– Ага!

– А как?

– А злиться изнутри перестала! От корня, так сказать, пошла! И на мужа, и на детей, и на сотрудников… Поняла вдруг, что источать капризную и уязвленно-истеричную злобу на других – дело совершенно бесполезное. Чем больше ее исторгаешь, тем больше она внутри тебя разрастается. И, представляешь, до чего я дошла – захотела даже прощения попросить у тех мужиков, которых я вышвырнула отсюда в первые злодейские дни… Даже потребность вдруг такая появилась, если честно сказать. Ты, случайно, не знаешь, они как, с работой новой устроились? Может, мне их разыскать да обратно позвать? Они же здесь годами сидели, у них и наработки свои уже есть, и клиенты постоянные… А я взяла и выкинула их отсюда! Нехорошо…

– Не знаю, Кать… Надо Леночку, секретаршу, спросить, она все про всех всегда знает. А вот насчет потребности в прощении – это ты права. Это ты точно сказала. Меня вот тоже эта потребность уже столько времени мучает – так хочется у Пашки прощения попросить! Да только он возможности мне такой не дает…

Ася снова заплакала, закрыв лицо маленькими дрожащими ладошками. Катерина грустно на нее смотрела, покачивая головой. Потом хлопнула себя ладонями по острым коленкам и, поднявшись из кресла, дотянулась до холодильника, достала из него початую бутылку коньяка с двумя рюмками и, прихватив еще и блюдечко с нарезанными дольками лимона, со стуком поставила все это хозяйство на стол. И произнесла решительно:

– Так. Давай-ка успокойся! И прими сто грамм как лекарство. А заодно и с тостом – чтоб потребности твои совпали наконец с возможностями. Найдем мы твоего Пашку, не реви…

– Как? Как мы его найдем-то? Я вот хотела в милицию пойти, да боюсь…

– Ну и правильно боишься. Да и не примут они от тебя заявление. Не любят они таких дел. Хотя, кстати, есть у меня один знакомый мент… Погоди-ка…

Катерина резво выскользнула из кресла и быстро прошла к своему столу. Достав из его ящика записную книжку в красивом кожаном тисненом переплете, начала торопливо ее листать, вглядываясь в записи.

– Так… Так… Так… Все не то… А, вот! Нашла! Это Димка Самохин, одноклассник мой. Он как раз там где-то тусуется, по ментовской части, то ли следователем, то ли дознавателем, то ли начальником каким… Сейчас позвоним!