Голубка - Знаменская Алина

— Нам бы твою плюшку в войну… — неожиданно перебила Клава. — Жмых ели да деруны из мерзлой картошки…

— Ох-хо-хо…

— А Татьяна-то королевой ходит, — одобрительно заметила Клава. — С годами в ней этого шику только прибавляется. Повезло бабе…

— Ну так! — согласилась Лиза.

— Мать с отцом не дожили. Не увидели дочернего счастья! — неожиданно свернув на слезливый лад, запричитала Клава. — Иван-то, батька Танин, душа был человек! Только появится с гармошкой своей, тут уж держись! Дым столбом! Через нее, гармошку-то, считай, и сгинул в лагерях… Нюра не пережила горя…

— Ну, ну, — забеспокоилась Лизавета. Прикрыла дверь кухни и подсела к гостье. — Ты это… забудь это, Клава. Не надо этого касаться. Татьяна Ивановна не любит.

— А что такого? — возразила Клавдия и будто бы вынырнула из своей полудремы. — Родители — это святое. Я никогда не забуду доброты моей тетки Нюрочки… Бывалоче, прибежит…

— Так-то оно так… Но ты не забывай, Клава, кто она теперь! Жена генерала! В какие выси взлетела. Тут надо осторожно, тут лишнего болтать не моги…

— Это конечно, — согласилась Клава. — Таня теперь важная. Ты, поди, ее побаиваешься, Лизавета?

— Что мне ее бояться? Я свое дело знаю. Мое дело — кухня, кладовка, цветы вон. Летом — запасы дачные, банки, соленья, грибы. Петр Дмитриевич до рыжиков большой охотник. Татьяна Ивановна без меня как без рук. А в Москве-то зимой? Каждый выходной — гости. Да не кто-нибудь, а все генералы с супругами, ну, на худой конец — полковники. Нужно всем угодить. Мне дела хватает…

— Девчонка уж большая, — заметила Клава. — Наверное, помогает.

— Когда ей? — удивилась Лиза. — Лерочка у нас в школе отличница, общественница опять же. На фортепиано ходит. Мы ее дома-то не видим, а ты говоришь…

— Да невеста уж совсем.

— Кто — невеста?

Дверь кухни распахнулась, и на пороге появилась Татьяна Ивановна — в летнем креп-жоржетовом платье, изящной шляпке и с белой сумочкой в руках. Ухоженная, благоухающая духами. Ну просто картинка из журнала «Работница»!

— Да Клава все Лерочкой нашей любуется, — поспешила разъяснить Лиза.

— Красавица, в мать, — подтвердила Клава. — Расцвела. Я говорю — невеста. От женихов, поди, отбою нету.

— Калерия у нас девушка серьезная, — сдержанно возразила Татьяна Ивановна. — В десятый класс идет, на медаль претендует. Какие женихи теперь? А школу окончит — в институт, в медицинский…

— У вас уж все расписано, — прищелкнула языком Клавдия.

— А как же иначе? Сейчас не те времена, чтобы в шестнадцать лет замуж выходить. Слава Богу, не за печкой выросла, — повторила Татьяна Ивановна где-то слышанное выражение. — Единственная дочка у нас.

— Что же ты, Таня, еще-то не родила? — не отставала Клавдия. — А то Лерочка-то улетит, покинет родное гнездо, с кем останетесь?

— Не скоро она улетит, — с улыбкой возразила Татьяна Ивановна. — Ей шесть лет в медицинском учиться. А дети… Петя, конечно, хотел еще ребенка, но… Мы ведь, Клава, не сразу в большой удобной квартире оказались. Пришлось и по гарнизонам помаяться. Сама знаешь, в Германии служили. А там после войны разруха, да и опасно… Какие дети? Самим бы до себя… Генеральские погоны просто так не даются, Клава. Одну вырастили, зато какую!

— Это кому мои погоны покоя не дают? — пророкотал с лестницы Петр Дмитриевич. Заглянул в кухню. — А, три кумушки на завалинке собрались? Лясы поточить?

Клавдия засмущалась, даже со стула поднялась.

— Петя, ты Клаву напугал, — с ласковой улыбкой упрекнула Татьяна Ивановна.

— Какие барышни в Семеновке пугливые!

И он сгреб Клаву вместе с женой и домработницей своими огромными ручищами.

— Поедем, красотки, кататься?

Клава так просто вся покраснела до пят. Лиза только хмыкнула, зная и любя этот кураж в своем хозяине. Татьяна Ивановна сияла. Она особенно ценила такое расположение своего мужа. Так здорово, что в выходной он дома, что его не дергают по телефону из штаба.

Машина уже сверкала у ворот. Только Лерочки не было. Когда она успела убежать, никто не видел. Пришлось ехать без нее. «Победа» неторопливо проплыла по грунтовке меж сосен, выехала на шоссе и весело побежала в сторону Москвы.

Лерочка Подольская стояла, прислонившись к теплому шершавому стволу высокой сосны, и смотрела игру. Точнее сказать, она смотрела на одного из игроков. Она видела только ЕГО, хотя игроков в команде было несколько и все они были в одинаковых синих майках с номерами и черных спортивных трусах.

И все же он выделялся, и Лерочке казалось, что все болельщики, по крайней мере женского пола, смотрят только на него, видят только его и тайно вздыхают о нем. Он был высок и строен. Его темные, почти черные, волосы лежали волной и чуть курчавились. Движения юноши были исполнены врожденной грации — он красиво прыгал, красиво держал мяч, мастерски выполнял подачу. Играл он увлеченно, его красивое лицо то и дело озаряли эмоции — то радость, то досада, то гнев.

И, наблюдая за игрой, Калерия и сама испытывала целую гамму сильных, малосовмещаемых по характеру эмоций.

Сердце ее то начинало учащенно биться, то замирало, то вдруг принималось ныть, увлажняя глаза непрошеными слезами.

Юношу звали Юрой, и само это имя казалось ей необыкновенным, волшебным, солнечным. Ю-ра… Юрий.

Она не хотела думать о том, что таким же именем могут зваться еще сотни мужчин и мальчиков. Казалось, имя создано нарочно для него. Юрием, по ее представлению, может зваться только высокий стройный юноша с яркими синими глазами. Только он и больше никто.

Лера нарочно не села на скамейку, где сидели теперь все болельщики поселка, а встала отдельно, у сосны. Хотела, чтобы и он при случае сразу нашел ее глазами, чтобы он знал — она здесь, с ним, из-за него…

Лера вдруг отчетливо осознала, что она счастлива. До этой минуты она не смогла бы дать точного определения понятию «счастье». В сочинениях по литературе она писала о счастье любить Родину, о счастье быть комсомолкой и жить в первом социалистическом государстве, о счастье отдать жизнь за мир во всем мире…

Когда она писала это, то бывала очень довольна собой, потому что ее сочинение обычно зачитывали в классе и в учительской как лучшее.

Но теперь она вдруг пришла к заключению, что ничего не понимала раньше. Оно — вот оно, сейчас. Оно — только ее и его, больше ничье. И никакого отношения к счастью не имеет Родина, мама, отец… Никто! Оно сиюминутно.

Солнечный день, нагретая кора сосны, запах хвои, пыль волейбольной площадки, выкрики игроков, свисток судьи, и… сквозь все это — он. Юра, Юра, Юра… И никому не видимая ниточка между ней и им.