Рецепт счастья от доктора Тины - Степановская Ирина

– Таким путем в Америке ничего не добьешься! Здесь главное знать, под кого подстелиться! – кричал ее юный возлюбленный и в ярости молотил кулаками об стену. Она с ужасом наблюдала, как надуваются у него вены на шее, некрасиво наливается кровью лицо и мотаются из стороны в сторону нечесаные, отпущенные до плеч русые кудри.

– Если, не приведи господь, у него где-нибудь в голове лопнет сейчас от крика сосуд, он умрет на месте, – холодела Надя, по типично врачебной привычке думая всегда и сразу о самом страшном. Но сосуды у юного ангела были, к счастью, в порядке – ибо такого ора и такого пьянства больные сосуды точно не выдержали бы. Он вдруг пустился в загул, и женщины и мужчины всех цветов кожи и разных возрастов побывали в их комнатушках и на том, и на этом побережье, везде, где он пытался найти работу. Она уже не могла ревновать, но еще терпела. Когда же она поняла, что он пристрастился к наркотикам, ее любовь к нему и жалость вспыхнули с новой силой. Она не пожалела бы собственной жизни на то, чтобы вернуть к жизни его. Однако деньги у них совершенно кончились, и в это время она как раз сдала экзамен на медсестру. Ей предстояла работа в больнице. Больше она не могла мотаться с ним из конца в конец чужой страны. Все произошло точно так, как она предполагала. Он подождал, пока она получит первую зарплату. Однажды днем она вернулась с дежурства – деньги и вещи исчезли. Остались только ее медицинские книги и небольшой томик стихов. Ключ от каморки валялся на столе. Но и это было еще не все. Он возвращался к ней еще несколько раз – растерзанный, полубезумный, нищий. Она его принимала, насколько могла, ухаживала за ним. Потом он исчезал снова. Она не сдавалась – учила язык, почти заново все медицинские дисциплины. Наконец настал день, когда ее поздравили с тем, что она теперь врач-стажер и ей нужно ехать в небольшой городок в степи, чтобы отработать там три года. После чего она будет иметь полноценное право работать врачом там, где захочет.

– Может быть, глупо спрашивать, но все-таки я спрошу. – Они с Ашотом снова сидели в тот день у старого мексиканца. – Теперь, когда тебя никто здесь не держит, может быть, лучше уехать домой? Ведь у тебя есть родители, любимый город, профессия…

– А он вернется, – сказал Надя. – Я уже хорошо знаю его. Когда у меня будет частная практика и деньги, он вернется. Но я теперь не буду давать ему деньги. Я поселю его в своем доме, буду его кормить, одевать… Ему никуда не деться. И он придет, я верю.

– Ты говоришь о нем, как о животном.

– А он животное и есть. Чувственное, свободолюбивое, эгоистичное. Я не виновата, что люблю его. Достаточно ему позвонить, я уже дрожу от желания. Я обожаю его. Я хочу не только его видеть. Одна мысль, что я могу его обнять, сводит меня с ума…

– Он тебя возненавидит, – сказал Ашот.

– Уже. – Надя улыбнулась. – А мне плевать. Я должна знать, что он жив. Ради него я могу вынести все, что угодно. – Она смотрела на Ашота своими чаячьими глазами, нисколько не рисуясь и не стыдясь, и он не нашел ничего лучшего, чем сказать после молчания:

– Завидую.

– Кому, мне? – удивилась она.

– Нет, конечно, – ответил он. – Тому подонку, которому выпало счастье быть таким любимым.

– Не говори о нем так. Мне это неприятно, как если бы ты плохо говорил о моем сыне.

– Не понимаю, почему, собственно, смерть представляется всем в образе безобразной старухи, вооруженной палкой с полукруглым ножом? Смерть – это прекрасная женщина, успокаивающая, утешающая, убаюкивающая. Она одна, по сути, несет человеку радость избавления от всех земных мучений. Эту красавицу еще надо заслужить… – философствовал в своем кабинете Михаил Борисович Ризкин как раз в самый канун Восьмого марта. По дороге на работу он легко отоварился тремя букетами – для двух лаборанток и уборщицы. Владик тоже явился с охапкой тюльпанов. Но если цветы Михаила Борисовича были дежурно упакованы в целлофановые бумажки, то тюльпаны Владика выглядели так, будто он только что нарвал их в весенней, уже горячей под солнцем, степи. Красные, желтые и лиловые, с наполовину уже раскрывшимися лепестками, обнажающими яркую черноватую сердцевину, они были кучей завернуты в простой кулек из сероватой бумаги. Владик положил их на стол и развернул. Цветы распались на горизонтальной поверхности перед возвышающимся перед ними микроскопом.

Михаил Борисович остановился в отдалении, посмотрел, оценил картину, наклоняя голову то вправо, то влево.

– Будто пионеры возложили цветы к памятнику неизвестного солдата, – ухмыльнулся он. «Бабочка» на нем была сегодня особенная – бархатная, с какими-то золотистыми жучками.

– Тогда уж не солдата, а неизвестного служителя науки, – посмотрел на него Владик.

– Отчего же неизвестного? Очень даже известного. Прекрасная фирма – «Карл Цейс», – Ризкин подошел к зеркалу и поправил свою «бабочку». – А ты откуда эту охапку припер? Здесь, похоже, целое ведро.

– А мне брат остатки отдал. Они в университете девушек поздравляют – им кто-то прямо из теплицы привез. Ну, брат и маханул с плеча.

– У-у! Повезло тебе. Дели тогда свое подношение на три части и пошли поздравлять наших теток. Предупреждаю – придется вытерпеть горячие лобызания и запах дешевых духов. Зато к обеду нам, как всегда, я надеюсь, принесут салат, какую-нибудь колбаску, бутерброды с икрой и торт. Я-то ко всем этим яствам равнодушен, а вот тебе не помешает все это съесть и остатки забрать домой – брату.

– Да мы с ним не вместе живем. Он квартиру снимает.

– Но, надеюсь, хоть дружите?

– Дружим, – улыбнулся Владик. – Я брата люблю.

– Хорошо было бы, если бы и он тебя любил. – Михаил Борисович уже стоял возле двери со своими букетами и небольшими коробочками с подарками. – Бери остальное – и вперед.

Вернулись они через полчаса с пузырящимся в желудках шампанским.

– Дурацкий, в сущности, праздник, – сказал Михаил Борисович. – А вечером сегодня еще банкет в зале для конференций. Ты пойдешь?

– Нет.

– Домой торопишься?

– Нет, – Владик пожал плечами. – Просто не хочу. Неинтересно.

– А мне придется идти, – Михаил Борисович опять поправил свою «бабочку».

– А вы женаты, Михаил Борисович? – спросил Владик.

– Да как-то не совпало, чтобы те, кто мне очень нравился, могли бы меня полюбить. Но, может, это и к лучшему. Свобода, дружок, дорого достается. – Они сидели каждый за своим микроскопом, но смотрели не в окуляры, а каждый – в себя. Перед Михаилом Борисовичем было окно, выходящее в угол больничного двора, и в этом месте, к его удовольствию, как раз густо росли деревья, а вот перед Владиком была гладкая стена.