Большая девочка - Стил Даниэла

— Я всегда была не такая, как они, — сказала она. — Я ни на кого из своих не похожа. Они все темноволосые, я — блондинка. Форма носа тоже другая, говорят, я похожа на свою прабабушку, но, по‑моему, это отговорка. У родителей и сестры карие глаза, у меня — голубые. Я крупная, они все стройные. Я легко поправляюсь, к тому же я много ем, когда расстроена. У меня всю жизнь были проблемы с весом. — Тут она выпалила нечто такое, чего никак от себя не ожидала: — Всю жизнь я себя чувствовала в семье изгоем. Отец назвал меня в честь королевы Виктории, говорит, я была похожа на нее маленькой, когда родилась. А потом, в шестилетнем возрасте, я увидела ее взрослую фотографию и поняла, что имел в виду папа, — я была такая же толстая и некрасивая, как эта тетка.

— И что ты тогда сделала? — с сочувственным выражением негромко спросила доктор Уотсон.

— Разревелась, конечно, у меня просто сердце разрывалось. Я‑то думала, папа считает меня красивой, поэтому и назвал в честь королевы. А тут узнала правду. Папа все время надо мной посмеивался, а когда родилась сестра — мне тогда было семь, — сказал, что я была первым блином, который обычно выкидывают, когда понимают, как скорректировать рецепт, и во второй раз у них все получилось как надо. Грейси с пеленок была чудесным ребенком, и она‑то как раз очень похожа на маму, да и на папу, пожалуй. Я всегда была другая. Я была у них как тот блин, предназначенный на выброс. А она — как дар небес.

— И что ты почувствовала, когда сестра родилась? — Глаза доктора внимательно смотрели на Викторию. Та и не подозревала, что по ее щекам катятся слезы.

— В отношении себя у меня было ужасное чувство. Но я так полюбила сестренку, что на все остальное мне было наплевать. Однако же я всегда знала, что они обо мне думают. Что бы я ни делала, они всегда недовольны. И, наверное, они правы. Я хочу сказать… посмотрите на меня: я толстая. Только немного похудею, как вес возвращается. Мама расстраивается каждый раз, как меня видит, сразу начинает советовать мне всякие диеты и зарядки. Отец протягивает мне тарелку с картошкой, а потом иронизирует надо мной, когда я ее ем.

Доктор Уотсон понимающе кивала головой.

— Как тебе кажется, почему они говорят такие вещи? Думаешь, дело в них или в тебе? Ведь это, наверное, характеризует скорее их? Ты бы стала говорить такое своему ребенку?

— Да ни за что! Но может, они просто хотели, чтобы я стала лучше? Единственное, что им во мне нравится, это мои длинные ноги. Отец говорит, что они убийственной красоты.

— А в душе? Что ты за личность? По‑моему, ты хороший человек.

— Мне кажется… Я надеюсь… Я очень стараюсь поступать по совести, делать все правильно. А вот с едой это не удается. Я вполне доброжелательный человек, внимательна к окружающим, о сестренке я всегда заботилась. — В голосе Виктории слышалась грусть.

— Я тебе верю, верю, что ты живешь по совести. — В голосе доктора послышались теплые нотки. — А родители? Как считаешь, они тоже поступают правильно, скажем — по отношению к тебе?

— Не совсем… Но бывает… Они, например, оплатили мою учебу. И мы никогда не испытывали нужды. Просто отец говорит мне обидные вещи. Ему не нравится моя внешность. И работу я, как он считает, выбрала неправильно.

— А мама как ведет себя в таких случаях?

— Она на его стороне. Мне кажется, он для нее всегда был на первом месте, и лишь потом — мы с сестрой. Он для нее — центр вселенной. И даже сестренка родилась «по оплошности». До пятнадцати лет я не понимала, что это значит. Слышала, как они это говорят, еще до ее рождения, и боялась, что она появится с какими‑то увечьями. Ерунда, конечно. Я такого красивого ребенка никогда не видела. Ее даже несколько раз снимали в рекламе.

Виктория слушала себя, и обрисованный ею портрет семьи Доусон делался ясен и ей самой, и психотерапевту. Картина была классическая: самовлюбленный мужчина и покорная жена, проявляющие неосознанную жестокость к старшей дочери, которую всю жизнь высмеивают и порицают за то, что не оправдала их надежд. Зато младшая дочь их утешила. Единственной неожиданностью в этой конструкции было то, что Виктория не возненавидела сестру, а, наоборот, горячо любит. Этот факт подтверждает ее любящую натуру и великодушное сердце. Ее радует красота сестры. А все те вещи, которые говорят про нее родители, она усвоила как прописную истину. Всю жизнь они ее безжалостно подавляли. Виктория была отчасти смущена своим рассказом, но она ни в чем не покривила душой, доктор Уотсон это видела и ни капли не усомнилась в словах пациентки.

Потом она взглянула на висящие на стене часы и спросила, сможет ли Виктория прийти к ней через неделю. Неожиданно для себя та кивнула в ответ и лишь сказала, что, работая в школе, она свободна только во второй половине дня, что вполне устроило психолога. Она назначила ей день и время, написала их на карточке и улыбнулась.

— Что ж, Виктория, мне кажется, мы сегодня неплохо поработали. Надеюсь, ты того же мнения.

— Да? — удивилась девушка. Она была предельно откровенна и ничего не утаила. Внезапно она почувствовала себя предательницей по отношению к родителям из‑за того, что тут порассказала. Но ведь это все чистая правда! Они всю жизнь говорят ей эти ужасные вещи! Может, они делают это неосознанно, и им невдомек, что они поступают жестоко. А если нет? И как это все характеризует их и ее саму? До решения этой загадки теперь придется ждать целую неделю, до следующего визита в этот кабинет. Но, покидая его, Виктория чувствовала, что поступила правильно и не пожалела о визите вопреки своим опасениям. Напротив, она была спокойна, как никогда, и лучше понимала своих родителей, хоть это и причиняло ей боль.

Доктор Уотсон проводила ее до двери, и, выйдя на солнце, Виктория в первый момент ослепла от яркого света. Доктор прикрыла за ней дверь, и Виктория неспешно зашагала домой. У нее было ощущение, словно сегодня она распахнула потайную дверь и впустила свет в темные закоулки своей души. И теперь, что бы ни случилось, она эту дверь уже ни за что не закроет. С этой мыслью она пешком добрела до дома, обливаясь очистительными слезами.

На второй год работы Виктории заметно подняли ставку. Деньги, конечно, были не такими, чтобы произвести впечатление на ее отца, но ей они позволили чувствовать себя немного свободнее. И в этом году она вела только свои любимые двенадцатые классы. Одиннадцатиклассники напрягали ее своим чрезмерным волнением, а десятиклассники — инфантильностью и неуправляемым поведением. Они еще во многих отношениях оставались малыми детьми и постоянно испытывали взрослых на прочность, а частенько и грубили. Старшие же вышли на финишную прямую и уже начинали относиться к жизни с достоинством, а иногда и с юмором. В то же время они наслаждались последним годом школьной жизни. От этого общаться с ними было намного интереснее. А в последние школьные месяцы на ребят накатывала ностальгия. Это чувство овладевало и Викторией, и она преданно делила с ребятами их последний год в школе. Они уже фактически были готовы к вступлению во взрослую жизнь.