Дикие орхидеи - Деверо Джуд

До самого вечера мы все улаживали. Девушка, которую Нейт бросил через дорогу, сломала руку, так что я повез ее в больницу, а Джеки осталась с тремя другими ребятами ждать полицию. Полиция и отвезла всех домой.

Когда в больницу прибыли родители девушки, я поехал обратно к месту аварии и осмотрел его. Останки машины уже увезли. Я поднял с обочины кусок металла и присел у скалы, укрывшей нас с Джеки от взрыва.

В последние два года я только и делал, что читал книги, которые так и пестрели рассказами о гадалках и людях, которые видят будущее. Этим утром Джеки пересказала мне сон о том, что спустя несколько часов случилось в реальности. То есть чуть было не случилось. Однако, по ее словам, раньше ее никогда не посещали предвидения.

Может, разыгралось мое писательское воображение — или на самом деле вещий сон Джеки как-то связан с тем, что она вернулась в места, которые помнит?

Проехавший мимо грузовик вывел меня из задумчивости. Моя машина до сих пор забита вениками и швабрами, а завтра приедет целый грузовик бытовой техники. Пора возвращаться.

Глава 6

Джеки

Я намеревалась навсегда забыть этот сон, как забывала тысячи других. Меня никогда не привлекал оккультизм, тем более мне не хотелось участвовать в каких-то событиях мистического свойства. Да, своей историей про дьявола я пугала людей до потери пульса, но все равно мне не нравится мистика. Однажды на ярмарке мои подружки вздумали пойти к гадалке, но я отказалась. Я боялась узнать не будущее — прошлое.

Конечно, правды я подругам не сказала: наплела что-то вроде того, что не верю в предсказание судьбы и не желаю тратить деньги зря. Только Дженнифер как-то странно на меня посмотрела — наверное, она единственная догадалась, что я лгу.

Чем старше я становилась, тем больше училась ничего о себе не рассказывать. Единственный человек, с которым мне довелось жить — на моей памяти, — это отец, но он так много усилий прилагал, чтобы сохранить свои тайны, что автоматически уважал и мои. Он никогда не спрашивал, где я была и что делала, если я поздно возвращалась домой. Если бы он орал на меня, я бы бунтовала, как обычный подросток, но папа молча давал мне понять, что жизнь у меня только одна, и если я напортачу, то мне же потом и расхлебывать.

Думаю, именно поэтому я всегда вела себя по-взрослому. Моих одноклассников всегда наказывали за то, что они слишком много тратят, одалживают машину, поздно возвращаются домой — в общем, так или иначе ведут себя как дети. Но я никогда не попадала в беду. Я никогда не транжирила деньги, потому что с десяти лет вела всю домашнюю бухгалтерию. Все чеки были подписаны моим детским почерком, отец только ставил подписи. Я всегда знала, как мало денег приходит на счет в банке и как много уходит на оплату счетов. Я удивлялась, когда одноклассники говорили о деньгах так, будто они появляются из воздуха. Они в действительности и понятия не имели, сколько семья платит за воду. По два часа они разговаривали по междугороднему, а потом родители на них орали. Детишки только посмеивались и предвкушали следующий междугородний разговор. Я всегда думала, что родителям надо бы перепоручить своим чадам ведение счетов, чтобы они узнали, какая дорогая сейчас жизнь.

Может, потому что ситуация у меня дома сильно отличалась от того, что происходило в семьях моих одноклассников, я быстро научилась держать рот на замке. И может, потому, что отец многое скрывал, я научилась не задавать лишних вопросов, а на чужие по большей части вообще не отвечать. Годам к двенадцати я уяснила, что бесполезно спрашивать отца про маму и почему он меня увез. Если даже он отвечал, то сам себе противоречил. Много лет я лелеяла романтическую мечту о том, что мы участвуем в правительственной программе по защите свидетелей преступлений. Я сочинила длинную, сложную историю о том, что маму убили плохие парни, отец это видел, а теперь нас перевозят из штата в штат, чтобы защитить.

Но постепенно я пришла к пониманию того, что правда известна только моему отцу и никакие внешние организации не имеют к нам никакого отношения. В конце концов я приняла решение: какова бы ни была правда о маме, лучше мне ее не знать. Потому я и избегала ясновидящих, которые могли бы что-то рассказать мне о моем прошлом.

Однако все тайное становится явным, хочешь ты этого или нет. Когда до Коул-Крик осталось миль двадцать, я стала узнавать места. Сначала я даже Ньюкомбу ничего не говорила, потом стала указывать детали, которые казались мне смутно знакомыми. Когда я первый раз сказала ему про какую-то такую штуку, то аж дыхание затаила. Если бы нечто подобное услыхали мои подружки, они бы тут же завизжали и принялись выпытывать подробности. Керк просто проигнорировал бы меня — он, кажется, начисто лишен любопытства.