Французская революция, Бастилия - Карлейль Томас

Нетрудно понять, что французское извержение, без сомнения, сначала испробует на своем пути все старые институты, потому что каждый из них имеет или по крайней мере имел некие сообщения с внутренними глубинами - именно поэтому они и являются национальными институтами. И даже если они стали институтами личными и отклонились, можно сказать, от своего первоначального назначения, все же сопротивление в них меньше, чем где бы то ни было. Так сквозь какой же? Исследователь может догадаться - сквозь законодательный парламент, более того - сквозь парламент Парижа.

Заседающие в парламенте мужи, никогда еще не обремененные столькими почестями, тем не менее не ограждены от влияния своего времени, особенно мужи, чья жизнь - это дело и кто при всех обстоятельствах, даже находясь в судейском кресле, приходит в соприкосновение с реальным движением жизни. Может ли позволить себе парламентский советник или сам председатель, купивший свое место за деньги ради того, чтобы ближние взирали на него снизу вверх, может ли он позволить себе заслужить репутацию обскуранта на философских вечерах и в светских элегантных салонах? Среди судейских мантий Парижа найдется не один патриотически настроенный Мальзерб^[143], руководствующийся совестью и общественным благом, и не один горячий д'Эпремениль, в сумбурной голове которого любая громкая слава, вроде славы Брута, представляется почетной. Разные Лепелетье^[144] и Ламуайоны^[145] имеют титулы и состояния, но при дворе они не более чем "судейское дворянство". Есть и глубокомысленные Дюпоры и злоязычные Фретс и Сабатье^[146], вскормленные в большей или меньшей степени молоком "Общественного договора". Но разве вся эта патриотическая оппозиция не является для них борьбой за собственные интересы? Пробудись же, парламент Парижа, возобнови свои давние ратные труды! Не был ли с позором разогнан парламент Мопу? Но сейчас тебе нечего опасаться нового Людовика XIV, его свистящего хлыста и облика бога-олимпийца, нечего опасаться теперь и нового Ришелье и Бастилии: нет, за тобой - вся нация. Ты тоже (о, небеса!) можешь стать политической силой и кивком своего парика из конских волос сотрясать правительства и династии, как сотрясал их сам Юпитер кивком умащенных амброзией кудрей!

Беспечный старец месье де Морепа с конца 1781 года лежит на смертном одре. "Никогда больше, - сказал жалостливый Людовик, - не услышу я его шагов в комнате над моими покоями". Пришел конец его легким шуткам и пируэтам, и не удастся теперь скрыть назойливую реальность за изящной остротой, а сегодняшнее зло ловко отодвинуть в завтра. Завтра уже настало! И в скучной действительности возникает не кто иной, как тяжеловесный, флегматичный месье де Верженн^[147], словно пунктуальный тугодум-чиновник (каковым он раньше и был); он признает то, что нельзя отрицать, и принимает помощь, откуда бы она ни пришла. От него самого помощи быть не может - только чиновничье "отправление дел" в соответствии с рутиной. Бедный король, стареющий, но вряд ли приобретающий опыт, должен начать управлять сам, хотя он и лишен дара управления. Разве что его королева поможет ему. Блестящая королева, с быстрым ясным взором и ясными и даже благородными порывами, но слишком поверхностными, страстными и неглубокими для подобного дела!

Править Францией всегда так трудно, теперь же нелегко править даже Oeil de Boeuf: к воплям несчастного народа добавился вопль, и даже более громкий, потерявшего привилегии двора. Oeil de Boeuf не способен понять, как может истощиться рог изобилия в столь богатой Франции, разве не постоянно источает он поток богатства? Тем не менее Неккер, стремясь ограничить расходы, "упразднил более шестисот придворных должностей", прежде чем двор успел устранить его, этого скрягу и педанта-финансиста. А потом педант-военный Сен-Жермен, со своими прусскими маневрами, со своими прусскими понятиями о том, что поводом для продвижения по службе должны быть заслуги, а не герб, возбудил негодование военного сословия: мушкетеры, как и многие другие, были распущены, поскольку он также принадлежал к числу упразднителей и, смещая и перемещая, причинил немало зла Oeil de Boeuf. Множатся жалобы, нужды, заботы - Oeil de Boeuf переменился. Безанваль говорит, что уже в эти годы (1781) такое уныние (tristesse) овладело двором по сравнению с прошлыми годами, что вид его стал удручающим. Неудивительно, что Oeil de Boeuf впал в уныние, видя, как упраздняются придворные должности! Невозможно упразднить ни одной должности, не облегчив чьего-то кошелька и не отяготив более, нежели одну душу, ведь политика экономии затрагивает и рабочих, мужчин и женщин, производящих кружева, парфюмерию и вообще предметы роскоши. Жалкая экономия, которую 25 миллионов даже не почувствуют! Однако сокращение расходов продолжается все так же, и конца ему не видно. Еще несколько лет, и будут ликвидированы своры для охоты на волков, на медведей, соколиная охота; отомрут, как осенние листья, многие должности. Герцог де Полиньяк, поправ логику управления, доказывает, что его должность не может быть упразднена, а затем, галантно обратившись к королеве, отказывается от должности, поскольку так желает Ее Величество. Менее галантным, но не более удачливым оказался герцог де Куаньи. "Мы дошли до настоящей ссоры, Куаньи и я, - сказал король Людовик, - но даже если бы он ударил меня, я не мог бы его порицать". В таких вопросах не может быть двух мнений. Барон Безанваль с откровенностью, свойственной независимым людям, уверяет Ее Величество, что положение ужасно (affreux): "Вы ложитесь спать, не имея никакой уверенности, что поутру не проснетесь нищим; это все равно что жить в Турции". И впрямь, собачья жизнь.