Меч Вайу - Гладкий Виталий Дмитриевич

Отыскал он ее в комнате Абариса. Опия сидела на ложе сына и, прижав к груди его рубаху, беззвучно плакала. Она не слышала, что вошел Марсагет, и только когда он, присев рядом, осторожно обнял ее за плечи, Опия резким движение стряхнула его руку, вскочила, и, отвернувшись к стене, принялась торопливо вытирать слезы. Одетая в хорошо подогнанную кольчугу, узкие кожаные шаровары тонкой выделки, с акинаком на бедре, сзади она была похожа на подростка.

Марсагет вздохнул и потупился, не решаясь начать разговор первым – после ее выздоровления в их отношениях что-то изменилось, и к худшему. Опия стала почему-то избегать его, а когда они все- таки оставались наедине, она подолгу молчала, устремив отсутствующий взгляд в сторону.

«Проклятый старик! – гневно думал Марсагет, сжимая рукоять меча. – Это его козни…» И в какой раз давал клятву отыскать таинственного отшельника-врачевателя, чтобы испытать клинком крепость его шеи.

На то были веские основания – жена никогда не расставалась с алабастром, хотя в нем уже давно не осталось ни капли лекарства. Она повесила его на шею, словно драгоценный амулет, и часто вождь видел, как Опия нежно гладила округлые бока сосудика и что-то нашептывала; при этом ее глаза полнились слезой. Когда однажды Марсагет попытался расспросить у нее причину непонятной привязанности к алабастру, Опия, гневно сверкнув глазами, безмолвно удалилась в свою опочивальню. И долго после этого вождю не удавалось перекинуться с женой даже словом – она просто не замечала его и отказывалась вместе трапезничать. Пришлось Марсагету оставить ее в покое – пусть балуется этим куском обожженной глины; кто поймет женщину?

Как только сарматы осадили Старый Город, Опия организовала из жен и дочерей сколотской знати военный отряд. Марсагет на это своеволие смотрел косо, но возражать не стал: непреклонный характер жены он знал достаточно хорошо. Дрались женщины отчаянно, наравне с испытанными воинами Санэвна. Тон задавала Опия – она рубилась неистово, без страха и оглядки бросаясь в самую гущу схватки.

Судьба и милость хранительницы очага Великой Табити до сих пор оберегали воительницу, чего нельзя было сказать об остальных женщинах – уже многие сложили головы на стенах акрополя.

Особенно досталось им, когда подошли сираки – те начали обстреливать защитников Атейополиса отравленными стрелами. Тяжелые железные панцири были редкостью у сколотов, и носила их в основном знать, а кольчужные рубахи длинные стрелы сармат, выпущенные из мощных дальнобойных луков, прошивали, словно игла полотно. Только щиты и выручали, да уж больно метких стрелков привел под стены Старого Города кривоногий вождь сираков: почти всегда они разили без промаха, стоило только чуть приоткрыться, – маловато было у женщин воинского опыта и сноровки.

Зато мужества и бесстрашия оказалось в избытке, из-за чего Марсагет потерял покой и сон: Опия для него была дороже всего на свете. Поэтому вождь тайком от жены приставил к ней своих верных телохранителей с наказом: любой ценой не допустить, чтобы она погибла. Такой же приказ дал он и Санэвну, отвечавшему за оборону акрополя, чем немало досадил старому военачальнику: приказать уйти со стен жене вождя он не мог, а уследить за нею во время боя не хватало ни сил, ни времени. И

Санэвн только мысленно творил молитву всем богам сколотов, чтобы они не допустили непоправимого – в гневе Марсагет был страшен, и случись что, он не посмотрит на былые заслуги…

– Зачем, зачем ты послал Абариса? – голос Опии дрожал.

– Он сын вождя и прятаться за спины других не имеет права, – в голосе Марсагета прозвучал металл.

– Да, он сын вождя, но он и мой сын! Единственный сын! – Опия обернулась к Марсагету. –

Ты, ты будешь виновен, если… – прижав к лицу рубаху Абариса, она застонала.

– Успокойся, Опия, – вождь поднялся. – Абарис вернется. Я в этом уверен. С подмогой.

Лучше его с этим делом никому не справиться. И ты это знаешь…

– Знаю, знаю! – Опия заплакала навзрыд. – Я… не переживу… Зачем, зачем я согласилась… тогда… с тобой… в эти проклятые степи…

Марсагет вздрогнул, он понял недоговоренное. Хотел было сказать что-то резкое, но сдержался; круто повернулся, в бешенстве поддел ногой ни в чем не повинного кота, любимца Опии – тот, как всегда, важно слонялся по комнатам – и выбежал во двор.

Прыжком вскочил на коня – жеребец от неожиданности присел на задние ноги под грузным телом хозяи-на – и, зло огрев его нагайкой, сразу припустил в галоп. Мчал вдоль валов, не замечая дороги, – ярость бурлила в груди, туманя глаза. Телохранители поотстали; только Лик, у кого был один из лучших скакунов из табуна вождя, держался, как и положено – сзади на расстоянии пяти локтей.