Преступления страсти. Алчность - Арсеньева Елена

Право, прикончить де Дрё д’Обре был прямой резон, и Сент-Круа с подругой по зрелом размышлении согласился.

Оставалось изготовить яд…

Любовники только начали потихоньку покупать необходимые для сего ингредиенты, как вдруг случилось нечто, весьма их окрылившее и вселившее уверенность в том, что дело их пистоне правое. Экзили был выпущен из тюрьмы (по протекции одного из прежних клиентов, человека признательного). Итак, отравитель снова вышел за свободу. И хотя за ним был установлен надзор, это не помешало ему тайно принять Сент-Круа в своем новом жилище близ площади Мобер (к слову сказать, именно Сент-Круа через подставное лицо и снял для Экзили домик) и в знак признательности изготовить для него один из самых сильных и быстродействующих ядов, предупредив, что снадобье, прежде чем применить, необходимо все же опробовать на ком-нибудь — неважно, на ком, важно только, чтобы смерть того человека не вызвала особого возмущения и удивления.

Маркиза де Бренвилье согласилась, что в таком деле особенно уместно следовать старинной мудрости: «Семь раз примерь, один отрежь», и решила «отрезать» свою горничную — Франсуазу Руссель. Как-то утром она позвала девушку к себе в комнату во время завтрака и предложила ей отведать ломтик отличной ветчины и несколько ложек смородинного варенья, собственноручно сваренного маркизой. Мадам де Бренвилье была известна как великолепная кулинарка, а потому горничная, которой не часто удавалось поесть досыта, охотно согласилась. Однако почти тотчас ей стало невыносимо дурно — в желудок словно бы острые иглы вонзились! Маркиза разохалась и разахалась, принялась упрекать Франсуазу, что та не следит за своим здоровьем. Признать вину в том, что, может быть, ветчина, приготовленная ею, оказалась не слишком-то свежей, Мари-Мадлен решительно отказалась. И выразила бурную радость, когда Франсуаза вдруг почувствовала себя лучше…

Кстати, не так уж кривила она душой. Франсуаза была милая, безропотная девушка, отличная горничная, каких поискать. Да и приятно иметь под рукой человека, на котором можно еще разик испытать зловещее зелье…

Маркиза сообщила любовнику, что средство нужно более сильное, более скородействующее, и тот, посетив Экзили, принес новую склянку с ядом. Буквально в тот же день Мари-Мадлен получила от отца весть, что он едет отдохнуть в свой замок Офмон и приглашает дочь провести с ним там несколько недель.

Уж как ни ненавидела Мари-Мадлен своего чрезмерно сурового (как она полагала) отца, а все же она сочла известие поистине подарком судьбы. Ведь Офмон расположен в глуши Эгского леса, довольно далеко от Парижа, ну а в относительной близости к нему находился только провинциальный Компьень. В те баснословные времена не было такого понятия, как компьютер, даже об арифмометре люди еще не знали, а между тем в голове у Мари де Бренвилье находился именно компьютер, который позволял ей моментально просчитывать все последствия тех или иных ее шагов. Она мигом поняла, какую выгоду дает ей уединенное положение Офмона, и с такой превеликой радостью согласилась на предложение отца, что этот суровый человек был растроган. Он вспомнил, какой ласковой милой малюткой, обожавшей своего pere, была его дочь когда-то, и ему показалось, что те прекрасные времена вернулись. Невдомек ему было, бедолаге, что милая малютка спит и видит, как бы ускорить кончину своего ненаглядного pere, что дни его сочтены, а ее предупредительность, ее неустанная забота о нем значат лишь то, что она втирается к нему в полное и безоговорочное доверие. И вскоре случилось то, что вполне можно обозначить выражением «он ел из ее рук».

Это произошло в буквальном смысле.

Не прошло и двух недель семейной идиллии, как Мари подала отцу отравленный бульон. С ласковой улыбкой проследила, чтобы де Дрё д’Обре его выпил, — и приняла от него пустую чашку. А потом, услышав его стоны, ворвалась в его спальню с выражением неописуемой тревоги и принялась настаивать на том, чтобы позвали врача. Де Дрё д’Обре, впрочем, полагал, что у него желудочная колика. После рвоты ему стало несколько легче, но потом приступ возобновился.

— Врача, врача! — твердила Мари, не скрывая своего беспокойства.

Де Дрё д’Обре был убежден, что дочь тревожится за него, а она думала лишь об одном: подействует ли зелье или все закончится ничем.

Не закончилось.

Отцу все еще было плохо, и послали за доктором в Компьень. Однако тот приехал в то время, когда у больного наступило небольшое облегчение, и недалекий провинциальный лекарь тоже сослался на желудочную колику. Маркиза же Бренвилье настаивала на серьезном лечении, требовала отвезти отца в Париж. Ну, перед шквалом ее тревоги, заботливости, доброты де Дрё д’Обре никак не мог устоять. Лекарь, хоть и обиделся из-за недоверия к своим знаниям, все же вынужден был согласиться: да, в Париже врачи лучше, что и говорить. Невдомек было и де Дрё д’Обре, и лекарю, что Мари страстно хочет разорвать цепочку, которая соединяла всех, кто видел течение и развитие «болезни» отца, хочет представить парижскому врачу совершенно иную картину, чем та, которую он мог себе представить.

Ну что ж, парижский доктор, преисполненный веры в свои знания, установил, что у де Дрё д’Обре уже не желудочная колика, возникшая от слишком тяжелой провинциальной пищи, а разлитие желчи. Отказала печень, а все почему? Потому что его слишком долго пользовал какой-то жалкий провинциал.

Де Дрё д’Обре устыдился, вспомнив, как настаивала Мари на переезде в Париж, как долго он сопротивлялся ее уговорам… Впрочем, стыд недолго мучил его: уже на четвертый день после возвращения он скончался, благословив рыдающую дочь и уговаривая ее не отчаиваться слишком сильно.

Однако Мари де Бренвилье отчаивалась, отчаивалась! Прежде всего потому, что после вскрытия завещания выяснилось: денег ей осталось не столь уж много — все состояние отца отошло к старшим братьям, хотя они же получили и наследственные судебные должности, ранее исполняемые одним де Дрё д’Обре, которые сами по себе приносили немалый доход. А тут еще и куча денег им досталась!

Мари была в ярости, страшно жалела, что отец не страдал еще сильнее, что она не подсыпала ему еще более злого яду. Тем более что вскрытия не проводили, ведь смерть столь немолодого человека выглядела вполне естественной.

Выражение печали не сходило с лица Мари. Все принимали его за естественное проявление горя, однако она была полна планов добраться-таки до состояния де Дрё д’Обре, а значит — добраться до братьев. Дорожка казалась ей проторенной: яд подействовал раз, подействует и другой. Но теперь ей была необходима помощь любовника — ведь не могла же она поселиться сначала у одного брата, потом у другого и обоих собственноручно спровадить на тот свет. Тут и самому тупому из людей их кончина показалась бы подозрительной. А маркиза ни за что не хотела навлечь на себя ни малейшего подозрения. Она должна была оставаться ангелом для всех!