Борис Пастернак - Быков Дмитрий Львович

• Я долго помнил назубок
• Кощунственную телеграмму:
• Мы посылали жертвам драмы
• В смягченье треска Фудзиямы
• Агитпрофсожевский лубок.

Здесь же Пастернак высказывается и о классовой морали, раз навсегда отвергая (в завуалированной форме) марксистский подход к истории:

• А я пред тем готов был клясться,
• Что Геркуланум факт вне класса.

О том, какое впечатление произвело на Пастернака японское бедствие 1923 года, красноречивее всего свидетельствует его письмо жене от 8 мая 1924 года. Это было время знакомства с японским писателем и журналистом Тамизи Найто, приехавшим в 1924 году в Москву и остановившимся в гостинице «Княжий двор» — как раз во дворе дома на Волхонке. У Найто перебывал весь ЛЕФ, сохранились фотографии, на которых они еще все вместе: Маяковский, Брик, Эйзенштейн, Третьяков с женой и японец. На одной Пастернак записал каламбур: «Томитесь и знайте — Тамизи Найто». В тридцать седьмом на основании этих фотографий Третьякова и его жену объявят японскими шпионами, он будет расстрелян, а она проведет в заключении в общей сложности 25 лет. Японец рассказывал Пастернаку о подробностях землетрясения:

Но и «кощунственная телеграмма» — как будто буржуазия была непосредственной виновницей бедствия,— и прочие художества — «Но было много дел тупей классификации Помпеи» — не должны заслонять сущности. А сущность эта — преобразования, равные петровским:

• Опять из актового зала,
• В дверях, распахнутых на юг,
• Прошлось по лампам опахало
• Арктических Петровых вьюг.
• Опять фрегат пошел на траверс.
• Опять, хлебнув большой волны,
• Дитя предательства и каверз
• Не узнает своей страны.

Ежели предательством и каверзами именовать предреволюционную (в особенности военную) историю России, в которой Пастернак замечал все приметы катастрофы уже с августа четырнадцатого,— восторг при виде решительной новизны большевизма становится понятен.

В первой редакции поэма заканчивалась весьма мрачно: причудливая ее композиция внезапно делала прыжок от съезда Советов 1921 года, на котором Ленин выступал с докладом,— к февралю-марту семнадцатого, ко дню отречения Николая от престола.

• Все спало в ночь, как с громким порском
• Под царский поезд до зари
• По всей окраине поморской
• По льду рассыпались псари.

Картина псовой охоты и загнанного царского поезда сама по себе красноречива (всегда естественней сочувствовать дичи, а не охотнику),— но дальше все еще откровенней:

• И уставал орел двуглавый,
• По Псковской области кружа,
• От стягивавшейся облавы
• Неведомого мятежа.

(Явная отсылка к блоковскому —

• Неслыханные перемены,
• Невиданные мятежи.)

Разумеется, больше всего Пастернак хочет, чтобы все закончилось без крови: