Женщины Цезаря - Маккалоу Колин

Брут поморщился. Мысли его прервались. Его мать громко скрежетала зубами — страшные звуки, которые заставляли всех, кто слышал их, бледнеть и убегать подальше. Но Брут не мог убежать. Он лишь надеялся, что причиной зубовного скрежета был не он. О том же думали и рабы, шедшие впереди хозяйки. Они с ужасом переглядывались. Их прошиб холодный пот, сердца их громко стучали.

Но Сервилия ничего этого не замечала. Ее короткие, сильные ноги мелькали, как ножницы Атропы, когда она стремительно неслась вперед. Проклятый Цепион! Теперь уже поздно. Брут не успеет ничего унаследовать от него. Цепион недавно женился на дочери адвоката Гортензия, представительнице одной из старейших и знаменитейших плебейских семей. Гортензия носит их первого ребенка. Будет еще много детей. Состояние Цепиона настолько велико, что даже дюжина сыновей не смогут истратить его. Что касается самого Цепиона, то он здоров и силен, как все Катоны, потомки того нелепого и позорного второго брака Катона Цензора. Когда тому было около восьмидесяти, он неожиданно женился на дочери своего раба Салония. Это случилось сто лет назад. В то время Рим смеялся над этим, а потом простил отвратительного старого развратника и допустил его отпрыска-раба в ряды славных семей. Конечно, Цепион мог умереть от несчастного случая, как сделал его кровный отец Катон Салониан. Опять зубовный скрежет: напрасная надежда! Цепион участвовал в нескольких войнах — и ни единой царапины, хотя и был храбрым солдатом. Нет, с золотом Толозы придется распрощаться. Бруту никогда не достанется того, что было куплено на эти деньги. И это несправедливо! По крайней мере, Брут был настоящим Сервилием Цепионом со стороны матери! О, если бы только Брут смог унаследовать это третье состояние, он был бы богаче Помпея Магна и Марка Красса, вместе взятых!

За несколько метров до дома Силана оба раба бросились к двери, забарабанили в нее и исчезли, как только она открылась. Так что к тому моменту, как Сервилия и ее сын вошли в дом, атрий был пуст. Домашние уже знали, что Сервилия скрипит зубами. Поэтому хозяйку не предупредили о том, кто ждет ее в гостиной. Она влетела в комнаты, меча громы и молнии по поводу невезения Брута в отношении золота Толозы, — и ее гневный взор упал не на кого-нибудь, а на ее сводного братца Марка Порция Катона! Горячо любимый Брутом дядя Катон!

У него появилась новая причуда: он не носил под тогой туники, потому что в первые дни Республики граждане одевались именно так. И если бы взгляд Сервилии не был замутнен ненавистью к нему, она должна была бы признать, что эта поразительная и экстравагантная мода (в которой никто не мог с ним соперничать) ему шла. Двадцатипятилетний мужчина в расцвете сил, здоровый и хорошо сложенный, он жил строго и экономно, как рядовой солдат во время войны со Спартаком. Катон не ел жирного, пил только воду. Короткие вьющиеся волосы, каштановые с красноватым оттенком; большие светло-серые глаза; гладкая загорелая кожа — привлекательный человек. Он очень выигрывал, обнажая всю правую сторону своего тела, от плеча до бедра. Любой мог любоваться его хорошо развитыми грудными мышцами и плоским животом. Открытая правая рука также демонстрировала мускулы. Голова на очень длинной шее была красивой формы, а рот мог просто свести с ума. Если бы не его жутко большой нос, Катон мог бы соперничать с Цезарем, Меммием или Катилиной. Но нос — огромный, тонкий, острый, крючковатый — уничтожал все. Как будто он жил отдельно от лица, как говорили люди.

— Я уже собирался уходить, — заговорил Катон громким, резким, немузыкальным голосом.

— Жаль, что не ушел, — отозвалась Сервилия сквозь зубы (без скрежета, хотя ей хотелось скрипнуть).

— Где Марк Юний? Мне сказали, что ты брала его с собой.

— Брут! Зови его Брут, как все остальные!

— Я не одобряю перемен, которые последнее десятилетие внесло в наши имена, — произнес он еще громче. — Человек может иметь одно, два или даже три прозвища, но традиция требует, чтобы его называли по родовому имени.

— А я очень рада этим переменам, Катон! — ответила Сервилия, выделяя голосом прозвище. — Что касается Брута, ты не можешь его увидеть.

— Ты думаешь, что я отступлю! — задиристо продолжал он. — Но я никогда не отступлю, Сервилия. Пока я жив, я ни от чего не отступлю. Твой сын — мой кровный племянник, а в его окружении нет ни одного мужчины. Нравится это тебе или нет, но я намерен выполнить свой долг по отношению к нему.