Моонзунд - Пикуль Валентин

– Сначала, – ответил он спокойно, – я думал отречься от престола в пользу моего сына Алексиса. Но теперь я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца?

Гучков подал Николаю набросок акта отречения.

– Наш брульон, – сказал он.

Николай вышел. Министр двора граф Фредерикс спросил:

– Правда, что мой дом в столице подожжен бунтовщиками?

– Да, граф. Он горит уже какой день…

– Ссссволочи! – просвистел министр и замкнулся в себе.

Возвратился в гостиную вагона Николай-последний:

– Вот текст…

Отречение было уже переписано на штабной машинке:

Далее он отрекался. Часы показывали близкую полночь. Отрекшегося (!) императора Гучков и Шульгин стали упрашивать, чтобы он начертал указ в правительствующий сенат:

– О назначении председателя Совета Министров.

За чем дело стало? Бывший император охотно согласился.

– Кого вам надо в презусы? – спросил, присаживаясь к столу.

– Князя Львова.

– Львова так Львова, – согласился Николай: ему-то что?

Написал указ. Шульгин откровенно поделился с царем:

– У нас в Думе сейчас – ад кромешный. Скоро нам, благонамеренным, предстоит принять решительный бой с левыми элементами…

На лице бывшего императора было написано злорадное: «Я уж с ними достаточно повозился, теперь возитесь вы, господа…» Акты государственной важности всегда подписываются чернилами. Николай же подписал акт отречения не чернилами, а – карандашом, будто это был список грязного белья, сдаваемого в стирку.

* * *

Вернулись в Петроград рано утром. Оказывается, шила в мешке не утаишь, и лидеров Думы на вокзале встречали. Всем было интересно, какого кота они привезли в темном мешке. Гучкова сразу же отодрали от Шульгина и увели под локотки – для речеговорения.

Шульгина тоже поволокли от перрона:

– Войска уже построены. Скажите им… скажите!

Помещение билетных касс Варшавского вокзала стало первый аудиторией, где русский народ услышал об отречении Николая. Войска стояли в каре «покоем», а не заполненное ими пространство забила жарко дышащая толпа. Стоя внутри каре, Шульгин вырыдывал из себя:

– …Он, отрекаясь, подал нам всем пример… богатые и бедные, единяйтесь… спасать Россию… о ней думать… война… раздавит нас… один путь – вместе… сплотимся все… вокруг нового царя… царя Михаила… урра-а!

Его выхватили из каре штыков, потащили к телефону:

– Милюков! Милюков просит вас… срочно.

В телефонной трубке перекатывался профессорский басок:

– Все изменилось. Не объявляйте отречения.

– Я уже объявил. Я сказал… всем, всем, всем!

– Кому, черт побери?

– На вокзале. Войска… народ. Я им – про Михаила!

– Ляпнули… как в лужу, – отвечал Милюков. – Пока вы ездили в Псков, здесь закипела буря. Восстановление монархии почтут за оскорбление… Нас раздерут на сто кусков. Нас четвертуют. Не царь нужен сейчас, а Учредительное собрание… Вот несчастье!

– Сейчас побегу, – сказал Шульгин, – Предупредить Гучкова.

– Да, да. Пусть не делает глупости. И с вокзала поезжайте на Миллионную, двенадцать. Квартира князя Путятина…

Шульгин отыскал Гучкова на митинге в цехе железнодорожных мастерских. Через закоптелые стекла крыши падал грязный свет. На помосте «эшафота», сколоченного из досок, стоял Гучков – и молчал. Вместо него выступал рабочий:

– Правительство? А кто в этом правительстве? Может, от народа? Как бы не так… Вот князь Львов – премьер. А кто по финансам? Не те, кто нужду познал. А сам господин Терещенко – миллионер. Одних сахарных заводов штук десять, а то и больше… Сладкая жизнь!

Шульгин коснулся шубы рядом стоящего инженера:

– Именем свободного отечества… заклинаю… вот этот пакет… выходите спокойно… и донесите до Думы. Поняли?

Инженер вовремя вынес акт отречения Николая, ибо вскоре, как и предугадал Шульгин, с трибуны раздался голос:

– Закрыть все выходы! Гучков и Шульгин привезли… а что они привезли? Мы разве просили их в Псков ездить? Не от Совета рабочих поехали – от Думы своей. А кто в Думе? Помещики. И потому я, товарищи, советую душевно, чтобы Гучкова и Шульгина обыскать.

Шульгин дотянулся до помоста – до Гучкова.

– О царе Михаиле, – шепнул, – ни звука… Растерзают!