Сладострастие бытия - Дрюон Морис

Машинка Марио Гарани продолжала звучать в тишине ночи, словно далекий сверчок. Подвешенная к потолку лампочка заливала коридор желтоватым светом. Прижавшись к стене затылком, Кармела позволяла времени продолжать свой бег, не замечая этого и не боясь. Внезапно она почувствовала тепло в сердце и какое-то озарение. Она резко выпрямилась. «Я люблю синьора Гарани. Именно его!» – сказала она самой себе. И ей стало страшно от того, что произнесла она это вслух.

Осторожными шагами приблизившись к двери номера пятьдесят семь, она долго простояла рядом, одновременно обрадованная и подавленная тем, что с ней происходило. Потом, когда машинка умолкла, Кармела вдруг почувствовала, что ее дыхание тоже остановилось. И она убежала в свою каморку.

В этот час жара брала над Римом верх.

Весь отель дремал в полной тишине. В комнатах, в тени опущенных штор, было относительно прохладно.

– Я не помешаю вам, доктор? – спросила Кармела.

Марио Гарани сидел за своим рабочим столом, запустив пальцы в волосы.

– Да...– прошептал он.

– Тогда я приду в другой раз. Прошу прощения.

– Раз уж зашла, говори. Так в чем дело?

– Я хотела бы узнать, сколько это могло бы стоить...– ответила она, вытаскивая из-под фартучка толстый пожелтевший пакет.

Он взял пакет, извлек пачку плотных хрустящих бумаг и развернул их.

– Откуда у тебя эти акции? Чьи они? – спросил он удивленно.

Это были акции на предъявителя «Генеральной компании “Конголезские рудники”». Они были отпечатаны на французском языке черными буквами на светло-зеленой бумаге с рамкой из листочков. На них стоял год выпуска: 1909.

– Они принадлежат графине, той даме из пятьдесят седьмого номера,– ответила Кармела.– На днях она рассматривала фотографии. Снимки картин, где была нарисована она с тех пор, когда была еще девушкой. Вот никогда бы не подумала, что может существовать столько портретов одного и того же человека! Их там было не менее сорока. Она сказала, что после ее смерти они все будут переданы в музей. А потом из чемодана выпал вот этот пакет, и она сказала: «Однако у меня их было несколько!» Потом пояснила, что их дал ей некий Ван Маар. Я уже не знаю когда. И что в колониях это должно быть в цене. Вот я и пришла к вам узнать, нельзя ли их продать?

– Тебе сама графиня поручила заняться этим?

Кармела опустила свои красивые ресницы. Под здоровым естественным цветом лица краска смущения осталась незамеченной.

– Она их мне подарила,– ответила она вполголоса.– И сказала, что я могу делать с ними все, что захочу, поскольку завещание уже составлено и что это – для меня. Но ведь у нее самой ничего нет. Она снова не может платить по счету. И если ее отсюда выселят, я не знаю, куда она пойдет...

– А почему ты обратилась именно ко мне? – спросил Гарани.

Девушка смутилась еще сильнее.

– Потому что... потому что... вы, вероятно, знаете так много, иначе бы вы не могли столько писать, сколько пишете... Да и к тому же я не доверяю администрации отеля...

Она ведь не могла ответить ему прямо: «Я обращаюсь к вам, потому что вы представляетесь в моих мечтах именно тем мужчиной, с которым я вхожу во дворцы или сажусь в самолеты. У этого мужчины ваше лицо... Потому что я люблю вас, хотя вы об этом и не догадываетесь... Потому что у меня наконец-то появилась возможность поговорить с вами о чем-то другом, кроме как о сдаче ваших вещей в чистку. Я так долго ждала этого момента».

Он встал. Никогда он не казался Кармеле ни таким высоким, как в этот момент, ни таким красивым, когда она увидела очень близко его светлые, чуть удлиненные к вискам глаза, его черные волосы, растущие низко на шее, его широкие худые плечи под широко расстегнутой рубашкой. Измятые и сморщенные вокруг ног брюки приоткрывали худые щиколотки и поношенные ботинки из желтой замши на низком каблуке.

Он потянулся и почти коснулся потолка поднятыми вверх руками.

– Деньги...– сказал он.– Всегда эти дерьмовые деньги... Всегда одно и то же и та же самая одержимость владеть ими... Все только о них и думают...

Подойдя к окну, он толкнул ставни. Над раскаленными крышами воздух дрожал, словно мираж.

Внизу и чуть подальше, в садике на террасе, в тени зеленых ветвей, расцвеченных красными цветами, лежала парочка.

Дрожащим от волнения голосом, словно она произносила ужасно смелые слова, Кармела промолвила:

– У этих людей, там, внизу, счастливый вид.

– Это оттого, что ты видишь их издали,– ответил Гарани.

Она незаметно приблизилась к нему, но он, казалось, не обратил на это никакого внимания. Он размышлял. Все шло не так, как того бы хотелось Кармеле.

Видно, сегодня он не спросит ее ни где она родилась, ни чем любит заниматься в выходные дни. Он, конечно, не обратил внимания на белый воротничок, который она пришила к платью, на то, что она была прекрасно причесана и что брови у нее были аккуратно подровнены. Он вел себя так, словно ее и не существовало; и для нее было хорошо уже то, что он не выставил ее за дверь, и это было все, на что она имела право надеяться. А ведь если бы он взял ее за руку, даже не говоря ни слова...

– А что, графиня часто разговаривает с тобой? Она все еще продолжает притворяться, что живет в другом времени? И продолжает посылать письма людям, которых уже нет в живых? – спросил, обернувшись, Гарани.

– Она не притворяется,– ответила Кармела.– Дело тут в другом, доктор. Я не могу объяснить, но дело совершенно в другом. И не надо над этим насмехаться.

И она стала сбивчиво рассказывать обо всем, что знала. В голосе ее было столько убежденности, что молодой человек дал ей возможность выговориться и ни разу ее не прервал. Слушая Кармелу, он закурил, вспоминая рассказы Нино, трактирщика с улицы Боргоньона. Он вспомнил также о том, что совсем недавно наткнулся на имя Санциани в мемуарах, посвященных началу века. И та, которую он при встречах в отеле про себя называл «старой безумицей», никогда не обращая на нее никакого внимания, внезапно вызвала у него интерес и поднялась в его глазах в сочетании с прошлым блеском, сегодняшним упадком и блужданиями в бесконечных переулках памяти как некая трагически великая фигура. «Целых шесть месяцев я живу всего в нескольких шагах от этой женщины,– думал он с упреком к самому себе,– и даже не подумал обратиться к ней. Это ж девчонка открыла мне глаза».

Он почувствовал, как в нем пробуждается странное смешанное чувство нежности и любопытства, столь свойственное людям пишущим, для которых наблюдение за себе подобными представляет наипервейшую пищу для творческого воображения.

– Хорошо, я все выясню, обещаю тебе это,– сказал он наконец, указывая на «Конголезские рудники».– Я справлюсь в моем банке. Может быть, это уже ничего не стоит, а может быть, стоит многого. Я тебе скажу, как узнаю.

– О, спасибо, спасибо, доктор,– произнесла Кармела.

Она хотела было сделать движение, выражающее наследственную покорность,– взять его руку и поднести ее к своим губам, но вовремя спохватилась.

Выйдя из комнаты, она некоторое время оставалась в недоумении, не зная, должна ли она считать себя счастливой или разочарованной. «Если он сможет раздобыть хотя бы немного денег для графини, я в любом случае поступила правильно»,– решила она для себя.

Через несколько дней после этого, зайдя вечером к Санциани, Кармела с удивлением обнаружила в ее комнате Гарани, удобно устроившегося в кресле, закинув ногу на ногу, и с сигаретой во рту. Он сделал Кармеле знак не двигаться.

Стоя посреди комнаты в своем черном кружевном дезабилье, Санциани говорила:

– Когда прихожу в мастерскую, мне нравится этот запах леса, этот аромат папоротника, который приходит сюда с глиной. Мне нравится видеть тебя с перепачканными в глине руками. Ты напоминаешь мне Бога из Библии, занимающегося творением Земли и ее тварей... Мой большой друг Эдуард Вильнер говорит, что скульпторам и художникам повезло больше, чем писателям, поскольку они могут работать в присутствии других людей.

Она принялась расхаживать кругами по комнате.

– Я люблю разглядывать все эти слепленные тобой бюсты, эту необычайную комедию выставленных на полках пороков и добродетелей... Я обожаю твоего нотариуса из Вероны, просто обожаю... А этот кардинал Пальфи, он просто великолепен... смесь великого и коварного, благородство крови и подлость души... А бюст Лидии – просто шедевр!

Она вдруг перевела свой взгляд на Гарани.

– А знаешь, на кого ты сам похож, Тиберио? – спросила она и сама же ответила: – Я только что это поняла в связи с тем, что ты заговорил о писателях. Ты похож на Мопассана... Нет, я с ним, конечно, не встречалась. Хотя могла бы, поскольку в мой первый приезд в Париж он был еще жив... Но ты очень похож на его портреты: та же широкая шея, те же густые черные волосы...

Гарани инстинктивно повернулся к зеркалу, но тут же услышал: