Дети Арбата - Рыбаков Анатолий Наумович

Книги Михаил Юрьевич приобретал на свое грошовое жалованье, отказывал себе во всем, зимой и летом ходил в одном и том же костюме, лоснящемся на локтях и на лацканах.

– Изо всех изобретений человека, – говорил Михаил Юрьевич, подклеивая к тонкому прозрачному листу бумаги полуистлевшую страницу, – книга – самое великое, изо всех людей на земле писатель – явление самое удивительное. Мы знаем Николая Первого и Бенкендорфа только потому, что они имели честь жить в одно время с Александром Сергеевичем Пушкиным. Что бы знали об истории человечества без Библии? О Франции без Бальзака, Стендаля, Мопассана? Слово – единственное, что живет вечно.

– А пирамиды, храмы, – возражала Варя, – а памятники архитектуры, великие живописцы Возрождения?

– Чтобы насладиться произведениями Микеланджело и Рафаэля, надо ехать в Рим, Флоренцию, Дрезден, посетить Лувр или наш Эрмитаж. Но к Данте или Гете ездить не надо, они всегда со мной. – Михаил Юрьевич обводил глазами полки и шкафы.

– Эта библиотека – ваша крепость, вы укрываетесь в ней, – улыбнулась Варя и сказала, что купила Пильняка.

– Говорят, хороший писатель, – сдержанно ответил Михаил Юрьевич, – сейчас много интересных писателей! Зощенко, Бабель, Тынянов… Но в моем возрасте, Варенька, предпочитают поддерживать старые знакомства. Со знакомым мне автором я себя чувствую как с испытанным другом, перечитывая его, возвращаюсь в юность, детство, путешествую по своей жизни.

Иногда Михаил Юрьевич вытаскивал из-под кровати или выдвигал из-за стола корзины, закрытые мешковиной, развязывал, вынимал пачки журналов: «Мир искусства», «Весы», «Аполлон», «Золотое руно», отпечатанные на роскошной бумаге, украшенные виньетками и заставками крупнейших мастеров.

– Это, по-видимому, уже никогда не вернется, – говорил он с грустью, – расцвет символизма, расцвет русского искусства… Бенуа, Сомов, Добужинский, Бакст…

– А я люблю «передвижников», – сказала Варя, – это великие художники, их работы живут столько лет, а «мирискусников» почти никто уже не знает.

Михаил Юрьевич покосился на нее из-за стекол пенсне.

– Их сейчас не признают, не пропагандируют, но у них есть безусловные заслуги: высокохудожественная графика, изящная орнаментальность, утонченность.

Зря она сказала, что никто не знает сейчас «мирискусников». Михаил Юрьевич огорчился.

– Михаил Юрьевич, я готова сидеть у вас часами, вы не устаете от меня?

– Что вы, Варя, нисколько! Я рад, что вы приходите.

Он часто вспоминал Сашу.

– Саша – натура художественная. Он простодушен, созерцателен, очень наблюдателен, его суждения о прочитанном свидетельствуют о тонком вкусе. Однако время стимулировало активные стороны его натуры, и он не пошел по пути, предназначенному ему природой. Но моей библиотекой он пользовался широко, много читал.

– Какие книги он любил?

– Он прекрасно знал русскую классику, особенно Пушкина. Пушкина мог читать страницами наизусть, хорошо знал Толстого, Гоголя, Чехова, Салтыкова-Щедрина. Не любил Достоевского.

– Я тоже не люблю Достоевского, – сказала Варя, – кишки рвет.

– Со временем, может, и полюбите… Да, так о Саше. Он любил французов, особенно Бальзака и Стендаля, он ведь читает по-французски.

– Да? – удивилась Варя. – В нашей школе был немецкий.

– Саша кончил школу раньше вас лет, наверно, на пять, а тогда были и французский, и немецкий. Позже остался только немецкий. У меня неплохая библиотека на французском, и Саша читал в подлиннике. К сожалению, он не пошел на филологический, считал, что стране нужны инженеры. Впрочем, ситуация, в которую он попал, может изменить его жизненный путь: страдание обостряет душевную наблюдательность, развивает художественное дарование, да и после ссылки вряд ли он сумеет вернуться к общественной работе.

– Может быть, его дело пересмотрят, может быть, его освободят, ведь он ни в чем не виноват.

Михаил Юрьевич с сомнением покачал головой.

– Освободят? Про такое мне не приходилось слышать. Хорошо еще, если освободят, когда он кончит срок.

– То есть как? – изумилась Варя.

– Я этого не утверждаю, но допускаю: могут и не освободить, я знаю такие случаи – политическим добавляют срок. В нашем подъезде живет Травкина, знаете ее?

– Видела. Я ее дочь знаю.

– Вы знаете младшую дочь, а старшая в ссылке, думаю, года с двадцать второго, то Соловки, то Нарым. Впрочем, она эсерка, не хочет отрекаться от своих взглядов, может быть, поэтому. Возможно, с Сашей такого не произойдет.